Автор: Александр Гончаров
Николай Лесков появился на свет в один год с русским философом Константином Леонтьевым. И это было не самое плохое время для русской литературы. В 1831 году ещё вовсю писал стихи Александр Пушкин, Николай Гоголь начал свой сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки», будущий славянофил Александр Кошелев отправился за границу, где ему предстояло познакомиться с Гёте, а вот Михаил Лермонтов создал печальное стихотворение «Послушай! вспомни обо мне, когда законом осужденный, в чужой я буду стороне…»
Отец Николая Семен Дмитриевич Лесков принадлежал к духовному сословию. Предки и родственники его были священнослужителями. Однако сам Семен Лесков порвал с традицией, стал чиновником и выслужил потомственное дворянство.
Николай Лесков так вспоминал о родителях и своем детстве: «Религиозность во мне была с детства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала во мне мирить веру с рассудком. Я думаю, что и тут многим обязан отцу. Матушка была тоже религиозна, но чисто церковным образом, — она читала дома акафисты и каждое первое число служила дома молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни. Отец ей не мешал верить, как она хочет, но сам ездил в церковь редко и не исполнял никаких обрядов, кроме исповеди и святого причастия… Вообще он не верил в адвокатуру ни живых, ни умерших и, при желании матери ездить на поклонение чудотворным иконам и мощам, относился ко всему этому пренебрежительно. Чудес не любил и разговоры о них считал пустыми и вредными, но подолгу маливался ночью перед греческого письма иконою Спаса Нерукотворенного и, гуляя, любил петь: «Помощник и Покровитель» и «Волною морскою»…» Получается, что некое двойственное отношение к Православию у Лескова-сына было заложено ещё в детско-юношеские годы, что затем сказалось и на его дальнейшей судьбе.
При переходе к взрослому состоянию «счастливая религиозность» у Лескова завершилась. Он, как и многие интеллигентные молодые люди XIX века, поддавшись моде на «прогресс», метнулся читать книги авторов преимущественно западных, да еще и антицерковных. На одной полке у Николая Лескова стали Библия, Вольтер, Тарас Шевченко, Бюхнер и Фейербах.
В ниспровергатели режима Лесков все-таки не подался, уж очень от запретных изданий веяло какой-то духовной распущенностью пополам с казенщиной, а это Николай Семенович категорически не принимал.
Гимназические знания давались Коленьке отвратно, а потому и ничто не предвещало метаморфозу его в одного из лучших и стилистически изощрённейших русских писателей XIX столетия.
Трудиться Николай Семенович пошел по чиновничьей стезе и добился успехов, стал даже столоначальником. Иной чиновник о такой должности мечтает годы службы, но так до нее и не доходит. Вершиной карьеры на тот момент для Лескова стало производство в губернские секретари. Он поселился в славном русском городе Киеве, усиленно занимался самообразованием, попутно слушая лекции в университете, изучая иконопись, богословие и польский язык.
В 1857 году Лесков увольняется с государственной службы. Новым местом работы стала частная фирма «Шкотт и Вилькенс», принадлежащая мужу его тетушки.
С 1859 года Лесков решился печатать небольшие заметки, статьи и т. д. в различных газетах и журналах. А первой крупной его работой оказались «Очерки винокуренной промышленности (Пензенская губерния)», опубликованные в «Отечественных записках» (1861).
Как значительный писатель Лесков заявил себя в 1863 году повестью «Овцебык». Но слава и скандал вокруг его творчества возникли после выпуска романа «Некуда», в котором Николай Семенович развенчал нигилистов. Либеральная общественность объявила его чуть ли не сотрудником Третьего отделения.
Честное слово, ей было чем возмутиться! Лесков, наверное, первым в русской литературе (еще до Ф. М. Достоевского) четко показал виды нигилистов-революционеров: мошенников, маниловых-экстремистов и народолюбцев-фарисеев, озабоченных только властью.
Против же Лескова, посмевшего развенчать «демократических» кумиров, либеральная печать выступила сплоченно и без всяких душевных мук и колебаний.
Этот феномен хорошо описал поэт Петр Андреевич Вяземский (старший современник Лескова):
Свобода – превращеньем роли –
На их условном языке:
Есть отреченье личной воли,
Чтоб быть винтом в паровике;
Быть попугаем однозвучным,
Который весь оторопев,
Твердит с усердием докучным
Ему насвистанный напев.
Скажу с сознанием печальным:
Не вижу разницы большой
Между холопством либеральным
И всякой барщиной другой.
И еще:
Вы гласность любите, но в одиночку, с правом,
Чтоб голос ваш один руководил толпу;
Но голосу других, драконовским уставом,
Нет места в гласности у вас на откупу…
Односторонний ум лишь годен на стоянку;
Свободным плаваньем он не заходить в даль;
Он тот же Фамусов, но только наизнанку,
Молчалин тот же он, но только громкий враль.
Отметим, что Лесков старался быть объективным. Героев он почерпнул из жизни. Лесков сочувствует Лизе Бахаревой и Вильгельму Райнеру, но вот господа Завулонов и Красин писателю откровенно несимпатичны. А уж слова некоего Бычкова просто вводили читателей в ужас:
̶ Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, – говорил он. – Ну что ж такое? Пять миллионов вырезать, зато пятьдесят пять останется и будут счастливы.
Но, помилуй Бог! Как же данные слова похожи на изречение «неистового Виссариона» (1841): «Я понял и французскую революцию, и ее римскую помпу, над которою прежде смеялся. Понял и кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом…
Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я боюсь сойти с ума. Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную».
Получается, что обличение революционеров Лесков совершил раньше Федора Достоевского.
Нигилистов писатель разоблачил и в романе «На ножах» (1870). И этот роман совсем уж близок к «Бесам» Достоевского, изданным в 1871-1872 годах.
Впрочем, близости к другим русским писателям в нем Лесков и не скрывает. Достаточно прочитать, характеристику, данную автором одному из главных героев – Горданову: «Горданов не сразу сшил себе свой нынешний мундир: было время, когда он носил другую форму. Принадлежа не к новому, а к новейшему культу, он имел пред собою довольно большой выбор мод и фасонов: пред ним прошли во всем своем убранстве Базаров, Раскольников и Маркушка Волохов, и Горданов всех их смерил, свесил, разобрал и осудил: ни один из них не выдержал его критики. Базаров, по его мнению, был неумен и слаб – неумен потому, что ссорился с людьми и вредил себе своими резкостями, а слаб потому, что свихнулся пред «богатым телом» женщины, что Павел Николаевич Горданов признавал слабостью из слабостей. Раскольникова Горданов сравнивал с курицей, которая не может не кудахтать о снесенном ею яйце, и глубоко презирал этого героя за его привычку беспрестанно чесать свои душевные мозоли. Маркушка Волохов (которого Горданов знал вживе) был, по его мнению, и посильнее, и поумнее двух первых, но ему, этому алмазу, недоставало шлифовки, чтобы быть бриллиантом, а Горданов хотел быть бриллиантом и чувствовал, что к тому уже настало удобное время».
Каждый из читателей может выделить свои любимые произведения Н. С. Лескова. На мой взгляд пиком его творчества явились «Соборяне» (1872), «Запечатленный ангел» (1872) и «Очарованный странник» (1873). Сквозь эти литературные шедевры сквозной нитью проходит идея праведности человека, раздумья о том, как жить по Христовым заповедям, когда мир их ежечасно отбрасывает.
Русский человек отлично поймет метания, беды, радости и надежды героев «Соборян» и «Очарованного странника». «Православные, разрешите пострадать», – этот мотив звучит у Лескова постоянно, причем в разных текстах.
Лишь прочитав «Соборян», «Запечатленного ангела» и «Очарованного странника», назовешь Николая Лескова в полном смысле слова православным писателем.
Однако далее, примерно после 1880 года происходит душевный перелом. Лесков явно отходит от Церкви и начинает искать не странников и праведников, а еретиков. И в его творчество прорывается уже не капля, но тьма пессимизма.
«Левша» (1881) – это не похвала русскому духу и мастерству, как принято думать современным критикам, а негласное развенчивание творческой способности русского православного народа. Мастера подковали блоху, но ее то создали иноземцы. Да и гибель Левши явилась следствием греха. Это не смерть протоиерея Савелия Туберозова. Туберозов после ухода ко Господу побеждает, а Левша терпит окончательное поражение.
Считается, что отношение Николая Семеновича к Русской Церкви изменилось под влиянием Льва Толстого. Безусловно, Лесков его весьма почитал и даже просил написать катехизис в пику труду святителя Филарета Московского. Зная, как Лев Толстой исказил Евангелие, можно только представить себе какой бы это вышел катехизис.
Очарование толстовством у Лескова нельзя признать выбором зрелого ума. Но скажем, что к толстовству Николай Семенович фактически был подготовлен еще с детства на примере поведения отца.
По сути, православному христианину у Лескова после «Левши» читать нечего. В последние годы жизни Николай Семенович увлекся проповедью вегетарианства. Но ни один «благочестивый» вегетарианец из его поздних рассказов и повестей даже и близко не подходит к образу главного героя из «Очарованного странника».
Лесков заплутал в лабиринте своего сознания. Отход от Церкви и не дал ему подняться до вершин прозрений Достоевского. Николай Семенович больше уповал на культуру, чем на религию. А потому и не понял того, что осознал его одногодок Константин Леонтьев: «Государство, Монархию, «воинов» я понял раньше и оценил скорее; Церковь, Православие, «жрецов» — так сказать — я постиг и полюбил позднее; но все-таки постиг; и они-то, эти благодетели мои, открыли мне простую и великую вещь, — что всякий может уверовать, если будет искренно, смиренно и пламенно жаждать веры и просить у Бога о ниспослании ее. И я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренно.
С той поры я думаю, я верю, что благо тому государству, где преобладают эти «жрецы и воины» (епископы, духовные старцы и генералы меча), и горе тому обществу, в котором первенствуют «софист и ритор» (профессор и адвокат)… Первые придают форму жизни; они способствуют ее охранению; они не допускают до расторжения во все стороны общественный материал; вторые по существу своего призвания наклонны способствовать этой гибели, этому плачевному всерасторжению…»
И тот же Леонтьев, критикуя воззрения Льва Толстого, написал следующее: «Истинное христианство тем и божественно, что в нем все есть: и высшая этика, и залоги глубочайшей государственной дисциплины, и всякая поэзия: и поэзия нищего в лохмотьях, поющего Лазаря, и поэзия владыки, сияющего золотом и «честным» камением…
Нет, господа новаторы наши, далеко вам до истинного христианства –глубокого и всестороннего, твердого и гибкого в одно и то же время, идеального до высшей степени и практического до крайности!
Ваши знамена – это жалкие, растрепанные обрывки христианства, на которые и смотреть не хочется тому, кто хоть раз видел во всей красе его настоящий, широко веющий стяг Православия.
И добро бы ваши полухристианские и лжехристианские новшества были в самом деле оригинальны и новы; а то они все не что иное, как простодушное и даже иногда смешное повторение европейских, и в особенности французских, задов».
