Автор: Михаил Смолин
Если хоть на секунду серьёзно отнестись к развернувшейся полемике вокруг Ивана Ильина, то необходимо было бы констатировать, что и левые, и те, кто им отвечал, не избегли политического клейма — «фашисты». У нас почти все споры начинаются и заканчиваются этой глупейшей «констатацией». Любой оппонент объявляется «фашистом», лишь на том основании, что просто не согласен с предъявленным обвинением. Таким образом, в российских спорах довольно быстро все оказываются «фашистами», предателями, врагами и в конечном итоге людьми достойными политической или даже физической смерти.
Имя Ивана Ильина стало заложником, с одной стороны, ненависти левых ко всему русскому, а с другой — административного решения пристегнуть к его славе недавно ставшего любезным власти Дугина. Обвинения Ивана Ильина в фашизме, конечно же, столь же абсурдны, как и появление рядом с ним человека, радикально не разделяющего его мировоззрение.
Ситуация крайне невыгодная прежде всего для самого Ивана Ильина, который не был фашистом, точно так же как не был евразийцем, национал-большевиком, софиологом, эзотериком или ценителем сектантской метафизики.
Иван Ильин давно умер и не может протестовать против происходящей несправедливости. Но живущие вполне могли бы легко сами разрешить создавшуюся несообразность.
Самым благородным выходом из создавшегося положения, могущим вызвать искреннее уважение был бы добровольный отказ Дугина от такого несуразного назначения. Странно встать под знамена того имени, которое тебе глубоко антипатично и идеалы которого ты не исповедуешь в своей жизни. Но, видимо, академическое положение — та мечта, ради которой Дугин готов смириться со своим новым абсурдным положением.
В этом смысле поддержать Дугина как главу Высшей политической школы имени Ивана Ильина так же невозможно, как было бы невозможно согласиться с назначением Проханова главой Богословской комиссии РПЦ, Прилепина председателем Литературной премии имени Достоевского или, скажем, Гоблина во главе Общества ревнителей памяти Белой армии имени генерала Дроздовского. Хотя системный абсурдизм нашего времени, надо признать, вполне может явить к жизни даже и вышеперечисленные извращения.
Далее я приведу несколько цитат из дугинских томов «Русского Логоса», посвящённых России, чтобы не показаться голословным. И предлагаю самим читателям попробовать оценить эти тексты в сравнении с христианским мировоззрением Ивана Ильина.
О Православии и Русской Православной Церкви:
В Русской Православной Церкви с XVIII столетия «грань между ортодоксией и ересью была размыта, поскольку само синодальное православие не было и отдаленно ортодоксией… носителями непрерывной традиции остались лишь старообрядцы» (РЛ II. С. 550).
По Дугину произошёл «разрыв с христианской и — ещё более глубоко (?) — с индоевропейской составляющей» (РЛ II. С. 552).
«Официальная Церковь, — утверждает ноомах, — была уже даже не никонианской и новообрядческой, но синодальной, основу учения которой составляла смесь латинских и протестантских представлений» (С. 550), при чём «между извращенным христианством Синода и стихией скопческой ереси возникало некоторое ноологическое пересечение» (С. 551). То есть некая похожесть.
О Святителе Филарете (Дроздове). По Дугину «он был представителем типичного археомодерна в сфере религии» (РЛ II. С. 596). «В таком православии не было места ни старчеству, ни глубинной созерцательной метафизике» (РЛ II. С. С. 596).
Учение о Софии для Дугина стало «высшим достижением русской мысли» (РЛ III. С. 614) и является тайным именем «русской идентичности» (РЛ III. С. 615). София для него «представляет собой прыжок за пределы Божества. Этот прыжок и становится первым тактом создания космоса как софиологической драмы… Отражающую и опровергающую одновременно вечность Бога» (РЛ II. С. 704–705). Какое это имеет отношение к христианской мысли оставляю судить самим читателям…
О Российской Империи и её Императорах:
Описание Российской Империи подводится под вполне себе марксистское «верхи неспособны, низы недовольны». «Утратившая все основные признаки священной православной Империи» Россия внедряла «все более и более развитые технически, все более оптимизированные и рационализированные стратегии нещадной эксплуатации народа» (РЛ II. С. 539).
По Дугину, «монарх» олицетворял «Капитал», а дворяне выполняли «функции буржуазии как армии Капитала» (РЛ II. С. 540).
Так, Император Александр II «миссию, непосредственно касающуюся самой сути русского Логоса… безнадёжно провалил» (РЛ II. С. 617). Мало того, и его убийство есть лишь результат его «ошибок»: «сама гибель царя-освободителя от рук народников, которые всю свою программу и идеологию строили как раз на освобождении крестьян, стала возможной лишь в результате фатальных ошибок в проведении этой реформы» (РЛ II. С. 622).
Константин Победоносцев ничего не понимал и содействовал революции, так как занял «жесткую позицию в отношении старообрядцев и русских сектантов» (РЛ II. С. 628). По всей видимости ему, как обер-прокурору, надо было награждать медалями сектантов.
Императору Александру III досталось от нашего ноомаха, по геополитической части. Он не разбирался в соотношениях Суши и Моря, и связался с Францией, «что и стало причиной конца Российской Империи» (РЛ II. С. 631). Интересно, что Сталину союз с атлантистскими странами США и Великобританией Дугиным не ставится в вину.
Но наибольшей критике подвергся Император Николай II. Ноомах возвёл на него многословные уничтожающие обвинения. Император, по Дугину, только и отметился в жизни Империи, как совершением ошибок: «отказался от идеологического усилия по спасению государства, Церкви и народа и тем самым предопределил их конец» (РЛ II. С. 671); «был не той фигурой, которая требовалась русской истории» (С. 671); «протест слышал, но не понимал ни его значения, ни его симптоматики, ни его символизма» (С. 673); не стал «полноценным диктатором» (С. 674); при нём была «провальная и бездарная внутренняя политика… в сочетании с ещё более провальной геополитикой, венцом чего стало присоединение России к Антанте и вступление в войну с Германией и Австро-Венгрией» (С. 677); «как правитель и царь он был одним из худших в русской истории, выказывая там, где надо было проявить покорность тонким силам Провидения, и наоборот, полагаясь на Божию волю там, где надо было действовать решительно и самостоятельно» (С. 677); «фактически именно Николай II совершил и геополитическое, и идеологическое самоубийство» (С. 679); «Николаю II была доверена миссия катехона, с которой он не справился» (С. 679); «ничего не сделал для русского Логоса» (С. 681); «оказался совершенно не подходящей личностью» (С. 682).
Сам Дугин предлагает нам вернуться к Серебряному веку и софиологии, чтобы вступить в некий воображаемый Бронзовый век, важнейшей сердцевиной которого станет «Царство Земли», очень похожее на разновидность то ли социализма, то ли хилиазма, то ли их какого-то мыслимого только самим Дугиным сочетания.
В отличие от стройных и логичных сочинений Ивана Ильина, многостраничные тексты Дугина являются не столько войной разума, сколько всё той же игрой в традицию. В которой к своей синкретической игровой идеологии, включающей геноновский традиционализм, консервативную революцию, национал-большевизм и неоевразийство, Дугин теперь добавил ещё и софианство.
В этой истории искренне жалко одного Ивана Ильина. Остальные занимаются мировоззренческим блудом и потаканием Смуте.
