Автор: Александр Гончаров
Когда литературоведы и историки говорят о прозорливой критике Федором Михайловичем Достоевским революции и социализма, то чаще всего вспоминают его «Бесов», «Сон смешного человека», «Преступление и наказание», «Записки из подполья», конечно, «Дневник писателя» и на худой конец − «Борьбу нигилизма с честностью».
Последний, незавершенный роман писателя «Братья Карамазовы» тоже иногда упоминается в этом списке, но далеко не на первом месте. А между тем, это произведение раскрывает саму сердцевину, завязь, повреждение души пораженной революционной проказой. Такого разнообразия революционных типов в «Бесах», пожалуй, не сыщется.
В «Братьях» Достоевский фактически показывает откуда произрастают корни нигилизма, социализма и революции. В «Бесах» он скорее описал ствол, ветки и побеги желтоглазой и краснознаменной инсургенции. Желтый, зачастую является цветом предательства, а также колеровкой дурдома. Не забудем в этом ряду и «желтый билет». Символика красного цвета вряд ли требует особого разъяснения. И в отношении постижения сокровенного наполнения революционного «студенца истления» «Бесы» все-таки уступают «Братьям Карамазовым».
Начнем с того, что у Достоевского второстепенные персонажи романа, тесно связанные с главными героями, даже и женщины, в большинстве своем уже заражены бешенством мятежа, «голки и нелюбви». В первом ряду здесь, безусловно, идут Миусов, Красоткин и Ракитин, а где-то за их плечами маячит недоучка и пустой резонер Колбасников.
Более всех безобиден, если так можно сказать, Ракитин, ибо он – банальный карьерист, почувствовавший, что на революционном поприще сможет преуспеть скорее, чем служа Царю и Отечеству. Беспринципность Ракитина обнажает его квелое сердце исчерпывающим образом. Ракитин и сам это знает, но не чурается и не стыдится: «…непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком […], но, держа ухо востро, то есть, в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам…». Из подобных сему господину революционных лиц в настоящей некнижной истории сразу всплывают имена Максима Горького, Николая Михайловского, Михаила Родевича и Михаила Туган-Барановского.
Петр Александрович Миусов − гораздо страшнее, чем Ракитин. Его отвращение к вере, народу и существующим порядкам возникли не в России, а после путешествий «по Европам». Но Миусов, которой «знавал лично и Прудона, и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах», все же архаичный тип революционера, так сказать «уходящая натура». Он разлагает все вокруг себя, но сам оказывается не в состоянии стать ярым и до конца последовательным инсургентом. Но развращать, ох, как способен, хотя и хочет сам себе казаться вполне благопристойным человеком: «Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…». «Старый шут» Федор Павлович мгновенно ернически обличает Миусова: «Да, вот вы тогда обедали, а я вот веру-то и потерял!»
Впрочем, удел Ракитина и Миусова после Октября 1917 года вряд ли был завидным. В лучшем случае пришлось бы отправиться в эмиграцию и строчить там горестные статьи о том, как большевики погубили дело революции, не позволив порулить им, то есть Миусовым, Милюковым, Ракитиным и Родзянкам. При другом же развитии событий можно было и у стенки оказаться.
Принципиально иным типом надо признать Колю Красоткина. Перечитаем Достоевского и поразимся! Да ведь Красоткин – это готовая миниатюра — «Ильич. Молодые годы»!
Кстати, если пересчитать возраст Коли (по времени написания «Братьев») и годы Володи Ульянова в реальном мире, то обнаружится, что между ними разница в несколько лет, и только! Красоткин и Ульянов по социологическим меркам принадлежат к одному к поколению. Да и головы Володе с Колей одинаково забили одни и те же авторы: Белинский с Чернышевским, Вольтер с Дидро иже с ними. Неужели есть сомнения, что Красоткин и до Маркса с Энгельсом, подставив в качестве табуреточки, Гегеля допрыгнет?..
Красоткин – крайний эгоист, самоуверенный и жесткий. Он готов изучать нелюбимые «мертвые» языки ради оценки, якобы чтобы не травмировать нежно любимую маменьку. Но это лицемерие. Коля при помощи учебы и самых экстравагантных поступков, как хороших, так и дурных самоутверждается в окружающей среде. Мамашу он все-таки обожает, но сугубо по-своему, отказывая ей в праве на выход из тесных рамок своего мира — мира Коли Красоткина.
Ежели на памятниках Ленину, заполоняющих площади русских городов и в XXI веке, написать золотом Красоткин, то ничего не изменится в духовной сфере. Ульянов-Ленин-Красоткин в 1917 году приехал в «запломбированном вагоне» и запустил на полную мощность бесовскую машину второго этапа революции и гражданской войны. Коля Красоткин-Ульянов знал, что делал, он же с мужиками по дороге часто разговаривал. Так вот и познавал «нужды народные».
Однако перейдем к главным героям. Федора Павловича вроде бы к революционерам и причислись затруднительно. Но, пардон, он сам себя числит по разряду «униженных и оскорбленных»: «В эти секунды, когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще с юности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал». Старшему Карамазову просто не свезло примкнуть к революционному движению: декабристов в 1825 году разогнали, а Герцен уехал бить в колокола и звать Русь к топору в благословенный Лондон, а тут еще удачная женитьба подвернулась. Но Федор Павлович сам говорит, что «дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра…» И этого самого тангалашку он и передал сыну Ивану.
Иван Федорович Карамазов – революционер стопроцентный, хотя может и не сознает сего. Он, прежде всего, богоборец. А то, что любая европейская революция – всегда антихристианская русская философия в XIX столетии определила с очевидностью. Ее шифр раскрыли в России и Алексей Хомяков, и Константин Леонтьев, да и сам Федор Михайлович.
Черт, являющийся Ивану, полностью соответствует тому среднему европейцу, которого Леонтьев и пророчески назвал революционным «идеалом и орудием Всемирного разрушения». Иванов тангалашка пошл как средний европеец, говорлив как средний европеец, безлик и сер как средний европеец. А революции по Константину Леонтьеву и стирают в серую пыль все разнообразие культур, цивилизаций и народов, то есть приближают всеобщее разложение и теплохладное состояние духа – смерть до смерти, ад до ада. Нечистый ничего не скрывает, только издевается над Иваном: «Я беден, но… не скажу, что очень честен, но… обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший ангел. Ей-богу, не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть. Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека и живу как придется, стараясь быть приятным. Я людей люблю искренно − о, меня во многом оклеветали! Здесь, когда временами я к вам переселяюсь, моя жизнь протекает вроде чего-то как бы и в самом деле, и это мне более всего нравится».
Черт исподволь, очень и очень неявно (галлюцинация все же или нет?!) подталкивает Ивана Карамазова к отцеубийству, а он, в свою очередь, как бы невзначай наводит на реализацию этой идеи Смердякова. Здесь что надо учесть, средний брат Карамазов невольно пытается запараллелить свою жизнь с отцовской, а потому отцеубийство – это и самоубийство тоже, то есть один из высших актов богоборчества – грех гордыни и уныния. «Отче наш» − первая молитва, которую учит ребенок-христианин. Для Ивана Федоровича – гибель родителя, одновременно, и умертвление Бога. Ницше здесь вопиет: «Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц!»
«Бог не воскреснет!» − это Ницше выдает желаемое за действительное. Для безумного философа смерть Бога – важный шаг для превращения человека в бога. Самая наивысшая стадия революции. Об этом же со всей страстью мечтает и Иван Карамазов. Но на этой скользкой дорожке сходит с ума.
Иван Федорович недовольство Богом и Божиим миром оправдывает детскими страданиями, дескать, ну не может он вынести «слезы ребенка». А заканчивает в итоге «Легендой о Великом инквизиторе». Чтобы не было мучений невинных детишек, Карамазов готов к превращению всего человечества в скотское стадо. Тогда и барин не будет травить собаками дитя и перед матерью не встанет вопрос в загробном мире: прощать или не прощать новоявленного Ирода. Всех примирит Великий инквизитор. Так Достоевский прорицает саму СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ, принявшую все соблазны, которыми искушал отец лжи Господа Иисуса Христа. Революционная серость восторжествует под деспотической пятой Великого инквизитора и его Политбюро, только если произойдут террор, насильственное насаждение махрового атеизма в красивой оберточной бумаге и передаче атрибутов Бога науке и человеку. Релятивистское отношение большевиков к морали и нравственности предрекается следующими словами из романа Достоевского: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги!»
Иван Федорович Карамазов, прости, Господи! является русской ипостасью Карла Генриха Маркса. А за плечом его скрывается тот, которого в качестве свидетеля он хотел призвать: «С хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет!»
У Достоевского далеко неслучайно проскальзывает мысль о том, что Иван Федорович в масонскую ложу вхож. Масоны себя всенепременно пропагандировали, как филантропов, стремящихся обустроить человеческую жизнь на началах всесветного благоденствия. Впрочем, масоном или любителем иезуитов, был Иван, читатель из текста «Братьев» так и не узнает.
Смердяков же являет собою более низший тип революционера. Он тоже Карамазов, только обреченный носить фамилию другую и прислуживать другим Карамазовым.
Смердяков решается убить своего отца для угождения Ивану, а потом уж и себе.
После 1917 года грезы Иванов Карамазовых воплотили Коли Красоткины, Колбасниковы и Ракитины им помогали, а Смердяковы из лакеев скаканули в комиссарские тужурки. В гражданскую же войну Смердяковы «в пыльных шлемах» изволили склоняться над Алешами, побежавшими «землю в Гренаде крестьянам отдать».
Бог ты мой! Причем здесь Алеша Карамазов? Но, помилуйте, ведь это тоже революционный тип. Достоевский в продолжении романа собирался, по свидетельствам современников, самого младшего Карамазова в революционные когорты записать. Виновато же в этом «розовое христианство», если угодно парфюмерное и благовонное христианство, которое исповедует и старец Зосима, и послушник Алеша Карамазов – чистый добрый человек.
Алеша то и Ивану ответить не смог из-за «розового христианства», ибо нет ответа на «слезинку ребенка» и у него. Да и сам Достоевский своему же герою ответа в романе не дал. Перечитаем книгу!
Константин Леонтьев очень чтил Федора Михайловича, но, когда в знаменитой речи о Пушкине (1880 г.) и в романе «Братья Карамазовы» писатель возвестил о всечеловеческой любви, философ не выдержал. Леонтьев увидел, что христианство подменяется хилиазмом и оригенизмом («апокатастасис» для Великого инквизитора в поцелуе книжного Христа), а монашество не соответствует подлинному. Константин Николаевич откровенно отмечал: «Когда Достоевский напечатал свои надежды на земное торжество христианства в «Братьях Карамазовых», то оптинские иеромонахи, смеясь, спрашивали друг друга: «Уж не вы ли, отец такой-то, так думаете».
Духовная же цензура наша прямо запретила особое издание учения о. Зосимы; и нашей было предписано сделать то же («Ибо, сказано было, это может подать повод к новой ереси»)».
«Розовое христианство» и должно было направить Алешу в революционную среду, если разбираться по-крупному, то в перманентной революции, господа-товарищи и видели заботу о всем человечестве, а торжество коммунизма на планете Земля – это и есть построение Эдема человекобогом без Бога-Творца.
Так что, никак не мог бы младший Карамазов проскользнуть мимо сетей революции. Недаром ведь в романе и Красоткин и Ракитин вьются исключительно вокруг него, а не подле кого-то другого.
«Розовым христианином» Алешу Достоевский слепил по своему образу и подобию. В «Братьях Карамазовых» православие Достоевского дало трещину, нет, не упало, не рухнуло, но наклонилось в сторону ереси. Защитники Достоевского против нападок Леонтьева христианство самого философа обозвали «черным», а еще и добавили, что мол, Федор Михайлович близок по воззрениям к В. С. Соловьеву и Н. Ф. Федорову. Однако, они не заметили, что подчеркнули отход от Православия святых отцов и Вселенских соборов. Соловьев – это ересь софиологии, а Федоров – псевдоправославное учение русского космизма.
«Черное христианство» Леонтьева дает нам понять, что Дмитрий Карамазов – бузотер, вор, мошенник, часто впадающий в гнев и наделенные многими иными недостатками, ближе ко Христу, чем карамельный Алеша. Он – характер совершенно русский, способный любить и ненавидеть душой, каяться и прощать. И из всех братьев Карамазовых только Дмитрий послужил Отчизне кровью. Даже арестовывали не какого-то дворянина или мещанина Карамазова, а отставного поручика. Нам не суждено узнать, где служил Дмитрий Федорович, но вряд ли он избежал участия в боевых действиях. К написанию романа Достоевский приступил в апреле 1878 года, как раз после окончания русско-турецкой войны…
В 1917 году из всех Карамазовых (если сдвинуть временные планки) лишь Дмитрий не стал бы на сторону большевиков. И кто ведает, не погиб ли бы он в Ледяном походе добровольцев 1918 года на подступах к Екатеринодару. Алая кровь на снегу. Черный крест…
P. S. Хочется пояснить. Автор никого не собирался разоблачать, а тем более требовать, чтобы русские православные монархисты не читали Федора Достоевского. Наоборот, Достоевский нам необходим, он помогает нам четче видеть все в омуте наших же проблем. Но мы не должны заблуждаться вместе с гением и помнить, что как писатель, отражающий действительность во всех ее проявлениях: и радостных, и неприглядных, он во сто крат сильнее себя же, как религиозно-философского мыслителя. У нас всех есть карамазовские черты. А Великий инквизитор – не сказка, а быль, реальное прошлое. Прошлое, которое, не усвой мы его уроков, может снова постучать в нашу дверь.
