Автор: Геннадий Литвинцев
Горбачевский министр Шеварднадзе босым переступал порог его дома
В одну из поездок по Ирану довелось побывать в домике-музее Имама Хомейни, в месте его последнего пребывания. Многие годы после Исламской революции духовный глава страны жил в неприметном саманном домике в Джамаране, на северной окраине Тегерана. Не имея никакой личной собственности, он арендовал его за пятнадцать долларов в месяц.
Из центра города до этих мест добраться не так-то просто. Заканчиваются широкие проспекты столицы, за ними тенистые кварталы богатых особняков. Дорога поднимается в гору, кривые, не асфальтированные улочки предместья становятся всё теснее и уже. А дальше, на улицу шахида Хасана, автомобилем вообще не проедешь, надо спешиваться, чтобы за неохватным древним вязом найти дверь в глинобитной стене. В глубине двора ничем не примечательная мечеть и низкий домик из двух комнат. Комната площадью в двенадцатью метров, в которой обитал с женой основатель Исламской Республики, до сих пор хранит установленный им уклад: из всей обстановки низенький столик, потертый серый коврик да в углу застекленный шкаф с небольшим собранием книг.
Не здесь ли, спрашиваю, Имам принимал Шеварднадзе, доставившего ответ Горбачева на его письмо?
– Да, в этой самой комнате. Вот здесь на тахте сидел Имам, там ваш министр иностранных дел.
Об этой таинственной встрече советская печать ограничилась тогда невнятно-кратким сообщением. А дело было так. 7 января 1989 года Имам Хомейни направил генсеку ЦК КПСС М. С. Горбачеву пространное послание, в котором попытался убедить зачинщика «перестройки», показавшей к тому времени всю гибельную бесперспективность, осмыслить происходящее и возглавить другую, настоящую перестройку – духовную, опирающуюся на религиозную веру и исторические традиции народа. Вот что, в частности, писал Хомейни:
«Основная проблема вашей страны не в вопросах собственности, экономики и свободы. Ваши трудности заключаются в отсутствии истинной веры в Бога, а это ведет и будет вести в трясину безвыходности, в тупик. Вы сами знаете, что в силу своей природы человек стремится к познанию и власти, и его невозможно удовлетворить на этом пути. Даже если какой-то человек станет властелином всего мира, то, узнав о существовании другого мира, будет стремиться завладеть и им. Следовательно, в мире должны существовать высшая власть и высшее знание, которые восполняют природу человека. Иначе говоря, всемогущий Бог, к которому мы все обращаемся…»
Послание – горячее по тону, назидательное, с многочисленными ссылками на религиозные авторитеты – окрашено своеобразным политическим романтизмом, верой в возможность духовного преображения людей, повернувшихся к Богу. И вместе с тем оно удивляет наивностью: неужели Хомейни всерьез допускал, что в результате его наставлений Горбачев способен был пойти по иранскому пути, после семидесяти лет воинствующего атеизма установить религию – христианство или ислам – официальной идеологией страны? Легко представить все недоумение генсека при чтении текста, насыщенного малопонятными и чуждыми ему идеями, непосильного из-за специфически-исламской фразеологии. Тем не менее, отмолчаться было нельзя – слишком серьезной фигурой является Иран на геополитической карте мира.
Решили, что доставку составленного советниками ответа надо поручить самому тогдашнему министру иностранных дел Э.А. Шеварднадзе. 25 февраля он прибыл в Тегеран. Несмотря на болезнь, Хомейни согласился принять московского гостя, что являлось, конечно, проявлением уважения к стране, которую он представлял. У Шеварднадзе же на уме своя версия, надо сказать, довольно глупая: «Возможно, здесь была и другая, подспудная, исторически всегда существовавшая причина – я имею в виду интерес Персии (ныне Ирана) к Грузии. Эта мысль не покидала меня».
Как бы то ни было, но при входе в дом наследнику грузинских царей пришлось разуться. «Это уже само по себе вызывало неловкость – одет с учетом всех требований дипломатического протокола, но без обуви», – сетовал Шеварднадзе. С самого начала его предупредили, что время имама ограничено и беседа может продлиться не более пятнадцати-двадцати минут.
Кремлевский вельможа, преуспевший к тому времени в сдаче позиций страны западным патронам, вероятно, ожидал роскошного приема в шахском дворце, пышных восточных церемоний – а вместо этого оказался в темноватой комнатушке ветхого саманного дома. Да еще и посольский ЗИЛ пришлось оставить на дальней дистанции и проследовать часть маршрута пешком, а потом снять туфли у входа. И это самолюбивому сибариту, привыкшему к почитанию своей особы, к протокольным ритуалам встреч и провожаний!
«Англичане смиренно сгибают колена и садятся на пол, как Бог велит, и разутые, а мы, на возвышенных седалищах, беззаботно, толстыми подошвами нашими топчем персидские многоцветные ковры. Ермолову обязаны его соотчичи той степенью уважения, на которой они справедливо удерживаются в здешнем народе», – записал А.С. Грибоедов свои первые персидские впечатления, полученные, впрочем, еще в Эривани. Про боевые ермоловские времена и связанные с ним привилегии сейчас в Иране, конечно, мало кто помнит. И при входе во всякое учреждение, в том числе и публичное, вроде музея, нам, как и всем прочим, местным и иностранцам, приходилось разуваться, а потом ходить в носках по коврам или паркету. Садиться на пол теперь, правда, нужды нет – «возвышенные седалища», то есть стулья, за два века обрели иранское гражданство.
Еще будучи советником русской делегации на переговорах в Туркманчай, Грибоедов позаботился о том, чтобы был разработан отдельный церемониал приёма русских дипломатов шахским двором, который и был утверждён специальным протоколом. Согласно ему, русский посланник со свитой могли являться во дворец в сапогах и калошах, что не позволялось представителям других стран. Перед тронным залом они снимали калоши и оказывались в чистых сапогах. Сам посланник во время шахской аудиенции пользовался невиданным прежде правом присутствовать сидя. Так был решен вопрос, оказавшийся непосильным для английской дипломатии и стоивший до этого немало нервов генералу Ермолову.
О туркманчайском протоколе, по-видимому, знать не знал и ведать не ведал советский министр и посланник Эдуард Шеварднадзе, иначе бы ему, обладателю куда более высокого ранга, не пришлось вести переговоры в иранской столице «на босу ногу». Хотя это случилось совсем в другие времена и при новых обстоятельствах, вспомнить о том стоит – ведь тут перекличка двух дипломатов, двух пониманий своего долга и государственных интересов. А. С. Грибоедов, озабоченный величием и благом Отечества, добился для русских послов права входить к шаху в сапогах. Шеварднадзе преуспел в сдаче позиций страны, которой присягал служить, и впоследствии гордился своим предательством. Не имея ни в чём твёрдости и достоинства, он покорно разулся на пороге Имама и перебирал перед ним иззябшими ступнями.
Обстановка внутри дома насторожила посланника перестройки еще больше: комната оказалось почти пустой, с единственным стулом и истертым ковриком на полу. В молчаливом ожидании гости оглядывают комнату. «Жилье Хомейни предельно аскетично, – замечает Шеварднадзе. – Чувствовалось, что здесь постигается высший смысл существования, и потому имаму ничего не должно мешать». И снова московский сановник вспоминает о своем грузинстве: «Мысли унесли меня в историческое прошлое. Сколько грузин в разные времена сидело вот так в приемной иранского шаха! Правда, я сейчас представляю другую страну, и все же… Ожидание стало тяготить меня. Вспомнилось и то, что не так уж давно руководитель великой страны (грузин по происхождению) вместе с союзниками распределял в Тегеране сферы влияния в мире. Тогда судьба Ирана в большой мере зависела от этого грузина».
Но и вызывание образа Сталина не согревает: «Ноги в носках озябли. Мы ждали минут пятнадцать, позже я узнал, что так принято, встречи с руководством Ирана неизменно начинаются на 10—15 минут позже назначенного срока. Через несколько минут мне дали знать, что имам скоро будет. Сначала появился его сын. Он, в свою очередь, вежливо предупредил о приходе имама».
Хомейни предстал в черной шапочке и просторном сером халате. Скромно поприветствовал, но руки не подал – не в обычае, жестом предложил гостю стул. Сам же уселся на тахту. Принесли по чашке чая с двумя кусочками сахара на блюдце – традиционное угощение в официальных учреждениях Ирана. Хомейни не спешил начинать разговор, оглядывая лица гостей. Говорят, он обладал сверхъестественной способностью распознавать людей по глазам и потому избегал телефонных разговоров. В его резиденции вообще не было телефона.
Неподготовленность к встрече, растерянность от неординарного приема, глухое непонимание своего собеседника и ситуации в целом красочно отобразились в мемуарах Шеварднадзе «Мысли о прошлом и будущем» (в русском издании 2009 года книга называется иначе – «Когда рухнул железный занавес. Встречи и воспоминания»). «Письмо Хомейни очень встревожило Горбачева, он не знал, как ответить, признаться, не знал и я, – пишет побывавший в дипломатах партийный номенклатурщик. – В глубоко философском послании иранский лидер подчеркивал, что хотел бы, чтобы Горбачев обрел представление о высшем и вечном мире, существующем после смерти. В этом пожелании – главная мысль письма. Лидер Компартии Советского Союза, атеист по мировоззрению, конечно, не мог быть партнером в теологической дискуссии с высшим духовным лицом Ирана. Мы решили в ответном письме ограничиться рассмотрением взаимоотношений наших двух государств, перспектив их развития и проблем региона».
После сверхкратких приветствий Шеварднадзе приступил к пересказу письма Горбачева: «Михаил Сергеевич пишет о том, что ваше послание к нему полно глубокого смысла. Со многими положениями можно согласиться, многие можно оспорить. Но не это главное. Главное – раздумья о судьбах человечества и мира. Каким путем идти – догматическим или новаторским? Мы выбрали второй – путь обновления…»
Хомейни слушал речь гостя, временами кивал головой. Потом, недолго помолчав, сказал в ответ:
– Я разочарован. Слышал, что Горбачев разумный человек. Не случайно я обратился к нему с письмом, чтобы осмыслить роль и место человека не столько в земной жизни, сколько в вечности. Если нет понимания вечности, земные дела не привести в порядок. Однако на поставленные в моем послании вопросы ответа я не получил.
Шеварднадзе встрепенулся, попытался разрядить ситуацию.
– Духовность и наша главная задача, – сказал он.
– Нет, все-таки ответа я не получил, – Имам поднялся и решительно направился к выходу.
«Я был страшно злой, – вспоминал Шеварднадзе. – Я же все-таки грузин, а сколько мы натерпелись от этих персов… И еще перед входом пришлось разуваться, и потом туфли холодные надевать. Настроение у меня испортилось. Я сознавал, что визит прошел не так, как мы планировали. Вечером за ужином министр иностранных дел ИРИ Велаяти сказал, что имам доволен встречей.
– Но ведь он произнес всего несколько слов, мне кажется, мы толком и не поговорили.
– Вы заметили, как он трижды кивнул? У нас это означает чрезвычайное уважение и понимание».
Что ж, Восток – дело тонкое. Велаяти, исходя, разумеется, из собственных интересов, постарался пролить бальзам на душу незадачливого дипломата. Но по-настоящему встречи «на высшем уровне» – на уровне идей и взаимопонимания – не получилось. И не могло получиться: собеседники представляли собой диаметрально-противоположные мировоззренческие миры. Деятелю типа Шеварднадзе, готовому на любое предательство из-за сомнительной славы прогрессиста и либерала, ради почестей от сильных мира сего (впрочем, быстро проходящих), неуютно и тревожно рядом с человеком, обладавшим пророческим видением будущего. Неуютно и страшно, как облученному неизвестной энергией, невиданным светом… Шеварднадзе был просто подавлен встречей с Хомейни. Не способный понять собеседника, он явно чувствовал в нем нечто высшее и даже недоступное ему, его кругозору, понимал, что тот вознесен на внушающую невольное подобострастие высоту.
Хомейни начал с того, что вернул религиозной вере значение руководящей силы в государстве, в повседневной жизни людей. «Вам говорили, что Коран проповедует терпение, но скрывали от вас, что он обещает свободу, – говорил Имам. – Требуйте права быть сытыми и одетыми, но еще настойчивее и громче требуйте права быть святыми, совершенными и чистыми, права жить в вере и исполнять божественные законы».
Здесь, в квартале бедноты, Хомейни и скончался 3 июня 1989 года. Своим наследникам он оставил четки и молитвенный коврик, своим последователям – созданное им новое государство.
Вот такие стихи сложились у меня после посещения домика на улочке в Джамаране:
В ЖИЛИЩЕ ХОМЕЙНИ
С прищуром взгляд, со строгой добротой
Он принимает гостя, как, наверно,
И раньше принимал, когда живой
Всех простотой дивил нелицемерной.
Он жаждущему наливал воды,
А страждущему подавал лепешку.
Будь нищий, будь король – в его сторожке
Для всех один обряд без суеты.
Я опоздал – имам уже ушел,
Иные слышит голоса приветствий.
Гнездо покинув, улетел орел.
И я гляжу смущенно на наследство,
Оставленное старцем на миру:
Две стопки книг и посошок в углу.
