Автор: Геннадий Литвинцев
Совсем недавно все или почти все российские комментаторы и политологи упорно называли народные республики Донбасса «самопровозглашенными», вкладывая в это название умаляющий, а то и уничижительный смысл. Хотелось спросить: а разве не все существующие государства когда-то «самопровозгласились»? Любое из них объявляло «граду и миру» о своем появлении декларацией или манифестом своего собственного учредительного собрания, съезда, парламента и т.п. Те же США – разве их английская королева провозглашала? Нет, бунтарским образом они сами о себе заявили. Но нашим комментаторам или некогда подумать, или, по Фрейду, через нелепое слово выходило наружу затаенное отношение к «сепаратистам».
Казалось бы, мелочь. Но примеров подобных «лингвистических небрежностей» из практики нашей политики, журналистики, политологии каждый внимательный читатель и слушатель может привести множество. А в итоге мы видим за наскоро составленным текстом принятый – обдуманно или необдуманно, вольно или невольно – язык цивилизационного восприятия происходящих политических, экономических или культурных процессов, определенные коды и критерии оценок. И нередко – с точки зрения цивилизации Запада. Эти коды из медиа-сферы уходят затем в пласты повседневной жизни. Частный человек решает, как ему поступить в той или в иной ситуации – и ориентируется при этом не на отеческие традиции, не на собственный опыт, даже не на чувства свои, а на то, «как это у них там принято». Во что верить, что носить, есть, слушать, во что играть, какие бренды потреблять, как воспитывать детей, какого полового поведения придерживаться – Запад на все дает эталон, информационно навязывает, а затем требует безоговорочного исполнения, не допуская, чтобы где-то сформировались взгляды, отличные от западных.
Информационный суверенитет в нынешнем мире – это возможность иметь собственную, а не внедренную Западом систему ценностей, свои СМИ, которые (и это самое главное) говорят не на языке чужих понятий и символов, воспроизводящих глобалистскую модель, а на языке собственной цивилизации, народа, государства, поддерживают самостоятельность смысловых интерпретаций происходящего. Одно и то же можно назвать аннексией, а можно воссоединением, внешней агрессией или гражданской войной, химической атакой или заказной провокацией. И так во всем. Коды, оценки, смысловая матрица – их или наша, чужая или своя, и отсюда – друг ты или враг, «цивилизация» или «варварство».
На наших глазах Запад создавал в мире монополию смысловых кодов. Теперь оценки тех или иных событий в большинстве стран по умолчанию являются производными от западного понимания. Большинство СМИ говорят на западном языке, дают западные интерпретации и не суверенны в своем выборе под угрозой маргинализации и обструкции со стороны потребителей информации. Которые, в свою очередь, уже привыкли воспринимать именно западную подачу и трактовку. Еще недавно, всего лишь месяц тому назад, и в нашей стране некоторые СМИ, прежде всего радиостанция «Эхо Москвы», занимались трансляцией именно такой американизированной информации.
В борьбе за информационный, политический и цивилизационный суверенитет, за право оставаться самим собой, ценить свою историю и культуру, пользоваться не заимствованными оценками, требуется не просто ограничивать воздействие чужого языка – важнее беречь и развивать язык собственный. Это он, язык, объединяет и формирует народ, регулирует общественную жизнь, определяет наше поведение, создает систему коммуникаций. Запрет на употребление русского языка на Украине является свидетельством глубинной, онтологического порядка, войны с Россией.
«Дивное орудие создал себе русский народ, – писал философ Иван Ильин, – орудие мысли, орудие душевного и духовного выражения, орудие устного и письменного общения, орудие литературы, поэзии и театра, орудие права и государственности, – наш чудесный, могучий и глубокомысленный русский язык. Всякий иноземный язык будет им уловлен и на нем выражен, а его уловить – и выразить не сможет ни один. Он выразит точно – и легчайшее и глубочайшее, и обыденную вещь и религиозное парение, и – безысходное уныние и беззаветное веселье, и лаконический чекан и зримую деталь, и неизреченную музыку, и едкий юмор, и нежную лирическую мечту. А новое поколение его не уберегло… Не только тем, что наполнило его неслыханно-уродливыми, «глухонемыми» (как выразился Шмелев), бессмысленными словами, слепленными из обломков и обмылков революционной пошлости, но еще особенно тем, что растерзало, изуродовало и снизило его письменное обличие».
Ильин писал о искажениях русского языка после революции 1917 года. Но и нам в 90-е и последующие годы пришлось стать свидетелями нового серьезного наступления на его суверенность и самобытность. Ожидалось, что омертвевший «совиопский» сленг партийных документов и пропаганды, сметенный в мусорную яму, наконец-то сменится живым и подлинно русским языком, что заработают глубинные механизмы воссоздания богатой национальной культуры. Однако в пользование мутным потоком стал входить языковой эрзац (симулякр) не национального, а глобалистского происхождения. Произошла болезненная подмена: вместо преодоления последствий большевистского культурного эксперимента мы получили повтор революционной ситуации, новый виток западной языковой агрессии.
В 1990-е страна была накачана идеями самобичевания, коллективной вины, сформированным постсоветским либеральным агитпропом. Народ, жертву коммунистических репрессий, объявили исторически недоразвитым, неполноценным. Только лет пятнадцать назад появились признаки износа и разложения либеральной идеологии. Но при этом, как и в конце советской эпохи, культурно-языковая среда продолжает разрушаться. В итоге то, что мы сейчас имеем это не язык общения, а мертвый безликий инструмент коммуникации. И он вытесняет настоящий, живой язык национального общения, язык гражданского общества, во многом создает внутренний мир современного человека. Поэтому не только говорить, но и вести себя нелиберально – для многих непростая задача.
Накатанные схемы либерального дискурса не дают обществу в целом даже поставить как следует актуальные вопросы своего существования, не то что их решать. Скажем, не снижается накал идейной борьбы вокруг понятия свободы: нас обвиняют во всевозможных нарушениях, в возрождении тоталитаризма. Но Запад провозглашает свободу в негативной форме и по сути делает это ради нового закабаления. Поэтому в составе предлагаемого нам сегодня языка так много словосочетаний-оксюморонов. Таких как «гуманитарные бомбардировки», «позитивная дискриминация», «принуждение к миру». С их помощью понятие свободы огрубляется и присваивается, становясь главным оружием либерального тоталитаризма, имеющего более изощренную форму контроля и принуждения, чем старые режимы (например, советский) с их монолитной и легко просчитываемой в своем развитии идеологией. Это язык «цифрового общества». Образ мира и человека, встроенный в этот язык, имеет несколько источников. Один из главных – кальвинизм, идея превосходства «избранных», оправдывающая социальное и национальное неравенство. Во-вторых, мальтузианство – доктрина естественного отбора и сокращения числа «лишних» людей. Наконец, гностицизм, то есть убежденность в тайном знании узкого круга – «рукопожатных» жрецов либерализма, экспертов, технократов. Из этого комплекса идей исходит право на насилие (российских либералов – над «ватниками» и «совками»), получающее метафизическое (почти религиозное) оправдание. Таким образом обосновывается господство либерально-западнической интеллигенции и «креативного класса», выполняющих роль наместников западных элит. Либеральный дискурс содержит в себе расистскую матрицу, модель мира, разделенного «цивилизованную» и «нецивилизованную» части, которые связаны отношениями господства и подчинения. Эта модель исторически характерна для колониализма. В процессе коммуникации эта матрица постоянно воспроизводится. Например, в форме ритуального морализаторства. Например, для компрометации своих оппонентов либеральный язык использует набор ярлыков, таких как «популизм», «имперская ностальгия», «тоталитаризм», «ксенофобия», «патриотический угар». Вместе с ниспровержением этих ценностей пытаются устранить и такие установки «ретроградов», как социальная справедливость, патриотизм, реальная демократия.
Общество это чувствует – и отчуждение нарастает. Люди начинают выстраивать психологическую дистанцию по отношению к либеральной культуре, заполнять пространство вокруг себя новым содержанием. Этот процесс пошел активнее после 2014 года, когда стало особенно ясно, что либеральный дискурс разрушает национальную идентичность. В наши дни, с началом специальной военной операции на Украине, либеральный язык воспринимается как неестественный, чужой и даже враждебный. Так что появилась надежда вскоре полностью отказаться от него и выйти из языкового плена.
Собирался на этом закончить, поставить точку. Но как, говоря о судьбе русского языка в эти грозовые дни, не вспомнить стихи Анны Ахматовой о мужестве? Они сами зазвучали в душе, просясь на бумагу:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
