Автор: Геннадий Литвинцев
В 1927 году баронесса М. Д. Врангель (1857–1944), мать генерала Петра Николаевича Врангеля, занялась, как сейчас бы сказали, широким и трудоемким проектом – попыталась собрать все возможные сведения о русских эмигрантах, «в какой бы они стране ни находились», о их численности, условиях и характере среды обитания, положении церкви, возможностях образования, национальной литературы и искусства. Трудно даже представить значение этого плана для будущих историков русского рассеяния и в то же время все сложности его осуществления. Ведь Мария Дмитриевна (урожденная Дементьева-Майкова) не являясь профессиональным литератором и библиографом, сама жила в эмиграции и не обладала средствами, сколько-нибудь сопоставимыми с грандиозностью поставленных задач. Отчасти могло помочь ее имя…
Мать генерала Врангеля, на исходе Гражданской войны главного противника большевиков, организатора сопротивления и последующейэвакуации Русской Армии из Крыма, Мария Дмитриевна Врангель, как это ни удивительно, всю революцию и войну прожила в Петрограде, служила научным сотрудником в музее и получала советское жалованье под своей собственной фамилией. Об этом времени она оставила книгу воспоминаний «Моя жизнь в коммунистическом раю». «Жила я под своей фамилией, переменить нельзя было, так как очень многие меня знали, – говорится в записках. – Но по трудовой книжке, заменявшей паспорт, я значилась: девица Врангель, конторщица.А служила я в Музее города, в Аничковском дворце, два года (1918—1920) состояла одним из хранителей его– место «ответственного работника», как говорят в Совдепии. Ежедневно, как требовалось (так как за пропущенные дни не выдавалось хлеба по трудовым карточкам), я расписывалась моим крупным почерком в служебной книге. В дни появления на горизонте главнокомандующего Русской Армией генерала Врангеля (моего старшего сына) все стены домов Петрограда пестрели воззваниями:
Смерть псу фон Врангелю, немецкому барону!
Смерть лакею и наймиту Антанты Врангелю!
Позже, в другом месте моего жительства, я была прописана как вдова Веронелли, художница. Письма я писала под третьим именем. И вот, как ни непонятно, я выскочила благополучно, тогда как другие несчастные матери, жены, сестры, дочери военных белогвардейцев были заточены во вшивые казематы».
В конце октября 1920 г. Марии Дмитриевне удалось устроить побег из Петрограда через Финляндию. При этом она собрала и вывезла в Европу свой архив – каталог всех имен и фамилий русской белой эмиграции.
Необъятность замысла часто говорит о дилетантизме его автора, и хорошо, если он вовремя осознает, что полное осуществление плана ему не под силу. И Мария Дмитриевна решила ограничиться сбором только автобиографических сведений. Так проект обрел более реальные очертания. Из Бельгии, где она жила в то время, во многие страны всех пяти континентов полетели ее письма с просьбой присылать сведения о себе и о ближайшем окружении. Реализовать замысел в полном объеме было невозможно еще и потому, что эмиграция политически не была однородной, ее среду раздирали распри и раздоры. Одни отказывались от переписки, не желая связывать себя с матерью «черного барона», другие не хотели засвечивать свое имя, опасаясь за судьбу близких в России. Известно, что ГПУ проявляло повышенный интерес к публикациям и материалам, касающимся жизни эмиграции, как общественной, так и личной. С этим необходимо было считаться.
С помощью газетных объявлений, обращений к подписчикам белградской газеты «Новое время» и знакомым с просьбой прислать ей имена и адреса всех известных им эмигрантов за несколько лет баронессе удалось собрать сведения о примерно четырехстах эмигрантах, проживавших в пятидесяти восьми странах. Мария Дмитриевна не захотела внести свое собрание в Пражский архив русской эмиграции, руководителям которого она не доверяла из-за их, как она считала, левых убеждений, а передала его в Гуверовский архив в Стэнфорде, где уже хранился фонд ее сына. С 1933 года собрание ждало своего часа, пока наконец за него не взялась исследовательница Ирина Шевеленко (к этому времени собрание уже было систематизировано и описано Ольгой Верховской-Данлоп). Она подготовила материалы к печати, прокомментировала, предварила очерком об истории возникновения собрания на фоне жизни русской диаспоры (Ирина Шевеленко. Материалы о русской эмиграции 1920 — 1930-х гг. в собрании баронессы М.Д.Врангель. Архив Гуверовского института в Стэнфорде – Stanford Slavic Studies. Vol.9. Stanford. 1995). Материалы, содержащиеся в книге, являются выборочными. Думаю, многих могут заинтересовать приведенные автобиографические письма М.А. Алданова, С.Л. Войцеховского, Б.К. Зайцева. Н.К. Кульмана, А.И. Куприна, В.В. Набокова, Н.З. Рыбинского, П.А. Сорокина. Позже собранием заинтересовались зарубежные исследователи. Так, Лори Манчестер – историк, профессор Университета штата Аризона (США) – на основе данных материалов опубликовала свою монографию (на русском языке статья «Этническая идентичность как вынужденный выбор в условиях диаспоры: парадокс сохранения и проблематизации «русскости» в мировом масштабе среди эмигрантов первой волны в период коллективизации. Журнал «Новое литературное обозрение» N. 3 (127) /2014).
Как видно из материалов, баронесса Врангель не пользовалась опросными листами, а задавала вопросы своим респондентам в форме индивидуальных писем. Набор вопросов определялся в том числе местом жительства конкретного человека. Чаще других повторялись просьбы оценить количество русских в стране проживания, описать их юридический статус, отношениек ним со стороны властей и т.д.
Можно сказать, что одной из причин, побудивших баронессу начать свой проект, была обеспокоенность политическими и религиозными распрями среди российских эмигрантов, причинявшими немалый ущерб их образу в глазах иностранцев. Естественно, эмигранты чувствительно воспринимали отношение к себе со стороны жителей принявших их стран Западной Европы или Америки, и многие из них (в том числе сама Мария Дмитриевна) собирали статьи из иностранной прессы, посвященные русской эмиграции. Чувство национального достоинства укреплялось, когда иностранцы выказывали уважение к русской истории и культуре, благожелательно отзывались о самих эмигрантах. Наряду с подпиткой самоуважения лидеры эмиграции видели в объединении единственную возможность снова получать моральную и финансовую поддержку от местных властей:как выразился в письме один из эмигрантов, иностранцы хотели помогать России, а не каким-то отдельным политическим партиям. Устойчивая и понятная национальная идентичность, по его мнению, позволила бы утратившим отечество беженцам защититься от политики их разделения и порабощения. Такая «идентичность в изгнании» не могла совпадать с идентичностью советской. Ее нужно было создавать с нуля.
Замысел баронессы Врангель и подразумевал на определенном этапе формирование национальной идентичности «снизу» – силами широких образованных слоев, а не признанной интеллектуальной и политической элиты. В своей работе она придерживалась политики инклюзивности: записывала в эмигранты всех противников большевизма и сетовала на то, что приверженцы левых взглядов не отвечали на ее письма. Как писал баронессе в 1931 году один из ее информаторов из Бразилии: «Если бы бывшие кадеты и социалисты признали свою вину за развал родины, то и они могли бы стать частью нашего эмигрантского мира. Приняв в себя своих политических оппонентов, русское зарубежье могло бы значительно увеличить свою численность». Впрочем, всего лишь в одном отклике, полученном из Германии в 1930 году, признавалась возможность распространить определение «русский» на представителей левой идеологии и даже на советских граждан, проживающих за границей. При этом констатировалось, что ни граждане СССР, ни сменовеховцы, ни невозвращенцы на данный момент никак не связаны с эмигрантским обществом. Да и сама Мария Дмитриевна, отвечая на письмо обосновавшегося в Канаде русского профессора, поставила ему в упрек неучастие в Белом движении (хотя в то время он только что закончил гимназию). Отношение к революции и позиция в Гражданской войне стали базовыми, фундаментальными признакаминовой национальной идентичности. Патриотизм в эмиграции считался необходимым компонентом этой идентичности, причем патриотизм монархического толка.
Примечательно, что баронесса сама, без всяких объяснений, исключила из своего исследования город Харбин, ставший домом более чем ста тысячам русских беженцев. Думается, потому исключила, что белые эмигранты там жили вперемежку, во-первых, с советскими гражданами, работавшими на КВЖД, и во-вторых, с теми, кто уехал из России в поисках заработка еще до революции. Так как для баронессы Врангель политические пристрастия этих вторых были сомнительны, она по сути отказывали им в «русскости». Проблемной группой эмигрантов для нее были и все уехавшие из России по экономическим мотивам на рубеже XIX—XX веков. Так, в 1930 году один австралийский респондент воспроизвел в своем письме распространенное представление, что все «старожилы» симпатизируют большевикам и враждебно настроены по отношению к белым эмигрантам.
Власти принимающих стран редко интересовались национальностью эмигрантов или датой их отъезда из Российской Империи. Все родившиеся в России и владевшие русским языком автоматически считались русскими. Сама баронесса в ставшем частью проекта наброске, посвященном эмигрантской жизни в Берлине в 1920—1922 годах, включила живших там российских евреев в число русских. Да и в список эмигрантских организаций Бельгии она включила как собственно русские, так и украинские и еврейские институции. В письме из Греции рассказывается, что греки, приехавшие из России, отказываются ставить знак равенства между собой и местными жителями, называя своей родиной Россию. Схожая ностальгия по многонациональной Империи и ощущение братской близости с другими эмигрантами видны в письме из Польши, автор которого отделяет русских поляков от поляков из Австро-Венгрии. Народы, жившие в Империи, разделяли друг с другом не только родину, но и психологические характеристики. Респондент из Литвы пишет (в 1928 году), что литовцы очень похожи на русских: они такие же гостеприимные, простые, открытые, талантливые, трудолюбивые, упрямые и патриотичные. При том по мнению того же автора, обижены нежеланием литовцев смешиваться с эмигрантами. Эмигрант из Румынии выражал возмущение запретом на преподавание русского языка в молдавских школах. А его собрат по несчастью из Парагвая писал баронессе, что русские эмигранты пользуются одной библиотекой с русскими евреями, но они, к его великому сожалению, постепенно забывают русский язык. Эмигрант из Бразилии жаловался на то, что эстонцы, латыши, литовцы и поляки называют себя русскими, когда им это выгодно, а в противном случае открещиваются от своей «русскости». Респондент из Венгрии писал, что бывшие военнопленные нашли себе венгерских жен и не помышляют о возвращении в Россию. Они приняли венгерское гражданство, проигнорировали призыв Врангеля принять участие в Гражданской войне, забыли русский язык и, что самое печальное, скрывают свою национальную принадлежность. Автор письма из Абиссинии клялся, что тамошние русские не собираются отказываться от своего гражданства. По мнению автора послания, в этом все равно нет смысла, так как «своей русской физиономии» не скроешь.
В предисловии к своему проекту баронесса утверждала, что в результате революции и Гражданской войны Россию покинули лучшие представители русского народа. Наряду с сохранением национальной культуры русское зарубежье видело свою миссию в воспитании духовной зрелости молодежи, с тем, чтобы она быласпособна принять участие в определении родины после падения большевизма. Некоторые респонденты приравнивали «русскость» к нравственной чистоте. В одном письме из Венгрии (1930) говорилось, что эмигрировавшие казаки слишком много пьют, чтобы быть достойными называться русскими. Респондент из Канады жаловался на низкий уровень этического и национального сознания среди сектантов, политических экстремистов и крестьян из западной России, переехавших в Канаду до 1917 года. Их безнравственное поведение позволяет канадцам смотреть на русских эмигрантов как на низшую расу. Но, отмечает он, по мере того, как в Канаду попадает все больше представителей интеллигенции, отношение к русским меняется в лучшую сторону.
Положительное представление о «интеллигенции» (несмотря на то, что до революции интеллигенция ассоциировалась скорее с политическим радикализмом) было распространено в эмиграции. Респондент из Бразилии (письмо от 1931 года) признавался, что, несмотря на все свое отвращение к слову «интеллигент», он не может найти лучшего определения для разносословной массы образованных русских, с которыми он общается. Профессор из Парагвая утверждал в 1930 году, что русское сообщество разительно отличалось от любой другой иммигрантской группы именно в силу своей интеллигентности. В устах одного сербского респондента слово «интеллигенция» звучало в еще более расширительном, консервативном смысле: по его словам, все эмигранты, очутившиеся в Югославии, принадлежали к «той интеллигенции», которая воевала на стороне Белой армии. Представление о всеобщей интеллигентности эмигрантов имело то преимущество, что снимало проблему классовых противоречий в их рядах, объединяло их сообщество.
Многие авторы писем признавались, что успели полюбить свою новую родину, писали о необходимости соблюдения и усвоения по крайней мере части иностранных обычаев. Так, респондент из Канады считал, что русские священники могли бы взять пример с западных пасторов, не боявшихся затрагивать в своих проповедях сложные политические и социальные вопросы. Эмигрант из Норвегии писал о трудолюбии, честности, общительности, предупредительности и чистоплотности жителей этой благо-устроенной страны. Впрочем, у большинства респондентов страх ассимиляции отбивал всякое желание интеграции в чужеродную культуру. Те из них, кто обосновался в городе или стране, где русские могли чувствовать превосходство над местным населением или, наоборот, третировались европейцами, в меньшей степени опасались распада русской идентичности в силу изолированности эмигрантского сообщества. Напротив, респонденты из Нового Света, страны которого охотно принимали иммигрантов, утверждали, что ассимиляция уже началась.
В 20- годы русское зарубежье еще мечтало о возможном возвращении домой. Однако к началу коллективизации многие эмигранты утратили веру в скорое возвращение и укреплялись в мысли, что большевики настолько развратили советских граждан, что даже те из них, кто когда-то сопротивлялся режиму, утратили право называться русскими. Напротив, девушки и юноши, жившие в эмиграции, воплощали в их глазах патриотизм, православие, духовную чистоту и самоотверженность. Один из бразильских респондентов писал: «Многие боятся, что за это время духовные свойства русского народа в Советской России так изменились, что, по возвращении, невозможно будет понять друг друга».
