Автор: Елизавета Преображенская
Перед зимними торжествами 1914 года в доме графа Николая Алексеевича Толстого и его супруги графини Марии Алексеевны (урожденной Загряжской) было особенно хлопотно. Семья была большая: помимо дочери Веры и младшего сына Сергея, постоянно живших вместе с родителями в тихом и уютном мире усадьбы Новинки Тверской губернии, было еще три старших сына – Николай, Иван и Алексей, учившихся в столице. На праздники все должны были собраться в родном дворянском гнезде.
Эта графская семья Толстых менее известна, чем другая, семья Льва Николаевича, их дальнего родственника. Между тем, именно обитатели усадьбы Новинки воплощали идеал дворянской семьи, находившейся в ладу с собой, природой и окружающими. При всем уважении к Льву Николаевичу-писателю и Льву Николаевичу-офицеру, не могу не отметить его некоторого позерства и излишней наигранности образа графа-косаря. Все это делалось будто не от чистого сердца, не по велению души, а демонстративно, ради эффекта и шумихи.
Не так жили в другой семье Толстых. Здесь не было никакого позерства, переписываний Библии, изобретений новых философий, истеричных открытых писем Императорам… Здесь была простая жизнь трудолюбивой семьи, в которой не оставалось места революционно-либеральной мишуре. Имение Новинки стало в начале XX века образцовым хозяйством и достичь этого удалось благодаря тому, что все члены семьи Толстых ежедневно трудились, не покладая рук. Процветающая усадьба с добротным барским домом, роскошным садом и оранжереей, в которой выращивали экзотические цветы и фрукты, была островком той подлинной России, которой совершенно не нужны были великие потрясения.
Интересны размышления Николая Алексеевича Толстого о «новых веяниях», записанные его сыном: «Я — интеллигент? Ну извините. В моем доме это слово давно уже стало ругательным. У нас еще часто по привычке всякого сколько-нибудь образованного человека именуют интеллигентом. А между тем, русский интеллигент — это слишком уже определенное и сложившееся понятие. …Наш интеллигент — это вечно все и вся критикующий, ни с кем и ни с чем не согласный, во всем сомневающийся; существо, внутренне ко всему безразличное, слабое и колеблющееся, запутавшееся в противоречиях, которые кажутся ему мировыми проблемами. Им утрачены понятия долга, чести, твердости, традиций — все устои, начиная с веры. Он вне религии, потому что слишком цивилизован, вне родины, потому что освободился от этих предрассудков, вне семьи — потому что не имеет уже внутри никакого строительного материала, чтобы создать эту семью. Вне класса какого бы то ни было, потому что давно потерял связь с чем бы то ни было живым. Он не умеет отличать белого от черного, сладкого от кислого и живет интеллектуальным паразитизмом. Но это паразит, обладающий огромным самомнением. В высокой оценке себя у него не бывает никаких колебаний. Его деятельность выражается в многолетнем расшатывании того сука, на котором он сидит, расшатывании при помощи насквозь лживых газетных статеек, выступлений с речами с думской, университетской или, на худой конец, церковно-приходской школьной кафедры. Может быть, он из крестьян, но ни косить, ни пахать так и не выучился; если из купцов, то торговать ничем не умеет (кроме разве своих убеждений, но разве есть у него убеждения?). Если он из дворян, то ему, видите ли, совестно в этом признаваться. Служить ему, видите ли, негде по военной части — он против милитаризма, по гражданской — ему не по душе бюрократия, вести сельское хозяйство — он не знает, с какого конца за него приняться. Гораздо проще, стоя в стороне, бороться с «уродливыми явлениями» и разрушать, разрушать, подтачивать все вокруг. Но его, видите, уверили, что он «сеет разумное, доброе, вечное». Сеятель и отрастил себе гриву почище поповской; к старости она побелела, а под ней ничего не прибавилось. И все-то он сеет, все-то сеет. А если приглядеться, то премерзкие плевелы сеет, а сейчас, как будто, и всходов уже дождался: то-то хорошо. И какова бы ни была ему фамилия: Милюков или Короленко, Бакунин или Родичев, мне с ним не о чем разговаривать и встречаться ни к чему».
Если бы все русские люди обладали столь же ясным видением идей Бакунина и иже с ним, кто знает, быть может Россия была бы спасена…
Накануне того последнего Рождества, младший ребенок графской семьи, маленький Сережа Толстой много шалил. Родители пригрозили, что шалости, а так же чтение запрещенных книг, могут лишить мальчика рождественской елки и самого праздника. До последнего момента мальчик не знал, будет ли он прощен. Но дом понемногу оживал – приехали один за другим братья, усадьбуохватила предпраздничная суета, в Сочельник взрослые говели до первой звезды, вот только ёлки все не было. Но Рождество – это всегда волшебство, день, когда возможны любые чудеса и даже шалости и неподобающее поведение могут быть прощены, если конечно виновники все осознают и искренне раскаются:
«Сестра, крепко держа меня за руку, толкает какую-то дверь, и я жмурюсь от яркого света. Раздается громкая музыка марша бравурного: дядя Сережа сидит у рояля. А дальше… Дальше елка плывет мне навстречу, качаясь в глазах от сверкания многих свечей, дружелюбно ко мне простирая хвойные лапки… В гирляндах сверкающих бус, с хлопушками и бонбоньерками, с блестящими звездами и цветными шарами. По обе стороны елки — два брата в парадных темно-зеленых мундирах; на груди у обоих алые нагрудники с белым кантом, воротники стоячие, золотом шитые по васильковому фону. Со звуком разрываемого шелка взметнулись блестящие шашки: они мне салютуют, делая «на караул». Папа с мамой внимательно смотрят; оба стоят у рояля, следя, каково впечатление. Пахнет растопленным воском горящих свечей, подожженными где-то еловыми иглами. Рядом с елкой накрыт и уставлен подарками низенький столик. А справа, в тени, хотя и горят на нем канделябры, стол большой, сервированный к ужину. Воображение потрясено и бессильно выделить из общей картины детали и частности. Окруженные венчиками радужными, колеблются пламенные языки свечей. Здесь же и Мадемуазель, и Аксюша, и гости, и кто-то еще. В подготовке ведь все принимали участие. А под елкой, во мху, большие растут мухоморы… А на столике… Тут и солдатики, и какие-то игры в картонных ярких коробках, фигуры различных зверей и рапиры, ящички с фокусами и музыкой и… книги! Чуть ли не вся Евгения Тур: «Княжна Дубровина», «Семейство Шалонских», «Сергей Бор-Раменский»… Сколько приятных часов впереди!! «Да посмотри же на елку! Ведь скоро придется гасить…» Уже приходится тушить отдельные свечки. Пора ужинать и спать…» — вспоминал Сергей Толстой.
За Рождеством следовали веселые Святки и встреча Нового года. Все было очень логично, правильно: сначала – Рождество и разговенье, затем только Новый год. Большевики приложили немало усилий к тому, чтобы у наших современников календарь был перевернут с ног на голову и праздники шли как попало – сначала бурное и неуместное в пост новогоднее веселье, затем вдруг Рождество… И ведь страшно, что это почти никого не смущает…
Встреча Нового года в дворянской семье была детально описана Сергеем Толстым в его мемуарах «Осужденный жить»:
«Наступил день, последний в году — тридцать первое. Утром приехал и третий брат, Леша — вольноопределяющийся-кавалергард. К вечеру все собрались снова вместе. Приехал отец тети Муси — Столпаков дядя Леша — статный красивый старик, с генеральским расчесом серебряных крыльев, слетающих в обе стороны с твердого уступа подбородка. Пришли тетя Маша с дядей Володей — Львовы.
Я засел в папином кабинете, на его кресле, подогнув под себя одну ногу. Книга рассказов Чистякова лежит на коленях. Двоятся и расплываются буквы, но я читаю, читаю изо всех сил, чтоб не уснуть. Мне впервые позволено нынче вместе со взрослыми встречать Новый год. Пять лет — это вовсе не мало! В кабинет то и дело кто-нибудь входит. Выдвигают откуда-то старинные плоские ящики — футляры. В них для самых торжественных случаев хранится столовое серебро. И я вижу впервые все эти вазы, чарки и чаши с позолотой внутри, ножи и трезубцы самых разнообразных фасонов… Носят и чистят хрустальные вазы на серебряных ножках — для фруктов, какие-то многоэтажные судки для рыбы и прочих закусок, протирают суконками весь этот блеск и нарядность… уносят…
Наконец, всех сзывают к большому столу. В канделябрах старинных зажглись высокие свечи, освещая огромную вазу, где над французскими сливами с их матовым синеватым налетом, пушистыми, румяными персиками и золотистыми грушами высится солнечный оранжевый ананас, и над скатертью полотняной, домотканой когда-то в своих мастерских по рисунку прадеда крепостными ткачихами, висят тяжкие скульптурные грозди зеленого и черного винограда.
Приносят серебряные ведра, в которых, погруженное в лед, охлаждалось шампанское… Захрипели старинные часы, привлекая внимание всеобщее, и, помедлив, начали бить. Все молча встают… Шипя, выщелкивают пробки бутылочные…
Пять… шесть… восемь… одиннадцать…
Звенит, сталкиваясь над столом, хрусталь. Все оживленно и радостно чокаются… Стоит только закрыть мне глаза, и сейчас, спустя сорок без малого лет, слышу я этот мелодичный перезвон бокалов, вижу отца, еще крепкого и моложавого, с его бородой посеребренной черни, в темном его сюртуке; смеясь, он что-то прокричал через стол дяде Леше; тот, улыбаясь, кивает ему головой и приподнимает бокал свой повыше. В хрустале и наполнившей его золотой влаге дрожат и переливаются огни. Рядом с отцом стоит Кока. Дальше Вера, и Ваня, и Леша… И замороженные стекла окон еще и еще повторяют и отблеск свечей, и серебряный блеск посуды хрустальной.
Ярко блещет сквозь годы, сквозь очень многое, этот прощальный свет навсегда отгоревших огней, озаряя семейный очаг на пути в неизвестность.
Так, все вместе, простились… С годом ли только? Друг с другом ли… С чем только не приходилось прощаться в ту ночь, о том даже не подозревая…
В эту ночь кончился девятьсот тринадцатый… Девятьсот четырнадцатый начался».
Встреча 1914 года стала последним беззаботным праздником для семьи Толстых, да разве только для них? Сколько русских семей в ту ночь праздновали в последний раз, не подозревая о том, какая чудовищная катастрофа надвигается на страну?
После Сараевских выстрелов разгорелась мировая война. Всражении под Ломжейгеройски пал на поле боя старший сын Толстых и всеобщий любимец Николай – в семье его звали Кока. «Что-то сразу всех придавило. Навалилось и не отпускало» — описывал Сергей Толстой атмосферу в доме после гибели брата. Смерть графа Николая Толстого стала первой трагедией семьи, но, как бы странно это ни звучало – не самой чудовищной. Молодой граф был по крайней мере похоронен так, как подобало офицеру, дворянину и христианину. Его родителям и братьям это было не суждено.
А Россия продолжала лететь в пропасть: революция, отречение, большевики… Очень скоро эти потрясения захлестнули провинцию. Сначала семью Толстых выгнали из усадьбы. Саму усадьбу Новинки, как уже было сказано выше, представлявшую собой процветающее хозяйство, в считанные годы разграбили и разрушили. Ныне на месте Новинок – поросший бурьяном пустырь…
В 1918 году Николая Алексеевича, который вместе с семьей жил уже в обыкновенной деревенской избе, вызывают в местное ЧК. Супруга Мария Алексеевна прощается с дочерью Верой и младшим сыном Саргеем, и отправляется сопровождать мужа. Больше Сергей и Вера Толстые родителей не видели. Только получили от матери последнюю записку на маленьком клочке бумаги:«Noussommesarrêtés, papaetmoi, en Z. Netâchezpasdenousvoiretnevenezpas. Nousvousbénissonsetembrassons, gardez bienlepetit. M.» (Мы с папой арестованы в З. Не пытайтесь увидеться с нами и не приходите. Благословляем и целуем вас, берегите малыша. М. )
«Есть вещи, которые нельзя пережить. Вещи, о которых нельзя рассказать словами. Бывает горе, которое нельзя выплакать в слезах, истощить в проклятиях; есть такие кровавые пятна воспоминаний, которых не смывает никакая другая кровь, никакие расстояния, никакое протяжение времени…» — вспоминал Сергей Толстой.
Прошло еще немного времени, и Вера с Сергеем получили еще одну страшную весть: их братья Иван и Алексей расстреляны большевиками в Петрограде… От большой дружной семьи из семи человек осталось двое…
Вера Николаевна
Алексей Толстой
Иван Толстой
Это было слишком для хрупкой и чуткой Веры Николаевны – она постепенно начинает терять рассудок. У нее хватило сил лишь чтобы выполнить заветы родителей и поставить на ноги младшего брата — gardezbienlepetit, как просила ее мать. Умерла графиня Вера Николаевна Толстая в психиатрической лечебнице, а ее брат Сергей, единственный осколок семьи, был писателем, драматургом и переводчиком. Историю своего детства и страшных лет русской трагедии он детально описал в автобиографической книге «Осужденный жить».
