Автор: Александр Гончаров
Поэт, прозаик, литературный критик и эмигрант «первой волны» Георгий Викторович Адамович (1892-1972) в России известен больше своего брата генерал-лейтенанта Бориса Адамовича, участника Белого движения и выдающегося организатора кадетского обучения русских мальчишек за пределами Родины.
Стихи Георгия Адамовича приходили в нашу страну задолго до падения советской власти, хотя и не публиковались в официальных книжных издательствах, но любители поэзии и литературоведы их знали.
2022 год вмещает я себя сразу две «круглые» даты: 19 апреля – 130 лет со дня рождения Адамовича и 21 февраля – 50 лет со дня кончины. На весах всемирной истории, что первый отсчет лет, что второй – только пылинки, но для конкретного человека они превращаются в неподъемные года-короба, легко способные переломить спину.
Жизнь Георгия Викторовича пришлась на эпоху величайших потрясений. По его судьбе огнем прошлись: разрушительнейшая смута (1904-1917), гражданская война (1917-1922), Великая война или Вторая Отечественная (1914-1918), Вторая мировая война (1939-1945), Холодная война (начавшаяся в 1946 году и продолжающаяся до сих пор). Это очень много и для любой нации и, конечно, для отдельного её представителя.
В поэзии и прозаическом творчестве Адамовича напрямую отразилась неустойчивость миропорядка, постоянное замирание сердца в ожидании катастрофы и глубочайшее желание покоя.
Критики часто называли Г. В. Адамовича наследником Николая Степановича Гумилева, а его стиль сравнивали со стилем Анны Ахматовой. Сам он вроде и не отказывался от таких сопоставлений, но все же признавался, что подлинным своим учителем почитал Александра Блока. И это очень честный подход. Разбираясь с творчеством Адамовича серьезно, отлично понимаешь, что он – не «гумилевец», он – «блоковец». Вся его личная поэтическая мифология укоренена в Блоке. Гумилев был увлечением молодости, а вот смыслы и интонации Блока с Адамовичем сохранились навсегда.
Не совсем понятно по какой причине поэзию Адамовича относят к христианской. В произведениях упоминания Христа (а не просто Иисуса) можно пересчитать по пальцам. А еще утверждается, что поэт понимал грех и покаяние по-христиански, но, позвольте, это уже явный перебор. Скорее, у Адамовича находится хлыстовское уныние и хлыстовская экзальтация при борьбе с грехом. И вот такой данности удивляться не пристало, ибо его кумир – Александр Блок сам интересовался псевдохристианским сектантством и хлыстовством тоже.
Вот, что, например, писал Адамович:
Есть на свете тяжелые грешники,
Но не все они будут в аду.
Это было в московской губернии,
В девятьсот двадцать первом году.
Комиссаром был Павел Синельников,
Из рабочих или моряков.
К стенке сотнями ставил. С крестьянами
Был, как зверь, молчалив и суров.
Раз пришла в канцелярию женщина
С изможденным, восточным лицом
И с глазами огромными, темными.
Был давно уже кончен прием.
Комиссар был склонен над бумагами.
«Что вам надо, гражданка?» Но вдруг
Замолчал. И лицо его бледное
Отразило восторг и испуг.
Здесь рассказу конец. Но на севере
Павла видели с месяц назад.
Монастырь там стоит среди озера,
Волны ходят и сосны шумят.
Там, навеки в монашеском звании,
Чуть живой от вериг и поста,
О себе, о России, о Ленине
Он без отдыха молит Христа.
(«Лубок»)
У Адамовича, как и у Блока, христианские мотивы есть, а христианства нет. Парадокс, исходящий из неприкаянных душ интеллигентов Серебряного века.
Когда Россия, улыбаясь,
Безумный вызов приняла,
И победить мольба глухая
Как буйный ураган прошла,
Когда цветут огнем и кровью
Поля измученной страны,
И жалобы на долю вдовью
Подавленные, не слышны —
Я говорю: мы все больны
Блаженно и неизлечимо,
И ныне, блудные сыны,
В изменах каемся любимой».
И можно жить, и можно петь,
И Бога тщетно звать в пустыне,
Но дивно, дивно умереть
Под небом радостным и синим.
Удивительно, но точно также как и Блок Адамович не понимал сути Русской Монархии и даже принимал революцию несмотря на то, что рассмотрел ее «достижения» во всей «красе». Он писал: «Революции совершаются во имя чего-то несомненно хорошего, правильного, нужного и справедливого. Почему вырождаются они во что-то злое и отталкивающее? Каким образом из добра возникает зло? Неужели действительно потому, что во главе доброго дела становятся злые люди?
И если даже это так, чего же эти злые люди в конце концов хотят?
Как во всяком сложном историческом явлении, причины тут, конечно, скрещиваются и сплетаются. Нет единой решающей причины, их множество, и в каждом отдельном случае причины общие, постоянные, скрыты другими, связанными с данной эпохой и ее деятелями. Но кое-что, общее и роковое, выделить можно.
Народные волнения и перевороты сколько-нибудь длительные и глубокие движутся и одушевляются двумя идеями: идеей свободы и идеей справедливости, или – иначе – равенства. Но понятия эти вовсе не дополняют одно другое, как мы часто по инерции считаем, а друг друга исключают. Никакой гармонии между ними достичь нельзя до тех пор, по крайней мере, пока человек останется таким, каков он сейчас, и оттого-то третий член великого революционного символа веры – «братство» – в наше время стыдливо опускается и заменяется другим, менее лицемерным: не «брат», а «товарищ» или всего только «гражданин». Если бы достижимо было братство, все было бы сглажено, все противоречия сами собой разрешились бы и свобода с равенством, чисто по-карамзински, в слезах обнялись бы и установили бы между собой вечный мир».
Большевистский переворот Адамович разобрал как переход от революционной «свободы» в Феврале к «равенству». И требование равенства как раз и привело к террору и полицейскому государству. Как все просто он объяснил? Нет и тени сомнения, что революция не отвечает ходу истории, что она насаждена извне и подхвачена теми кругами в России, что державу не знали и не любили.
Свой отъезд из Страны Советов Георгий Адамович мотивировал так: «Оттого мы уехали из России, что нужно нам было остаться русскими в своем обличии, по прямой наследственной линии нам переданном, в своей внутренней тональности, и, право, политика тут ни при чем или, во всяком случае, при чем-то второстепенном. Да, бесспорно, революция дала нашей судьбе определенные бытовые формы, и, разумеется, отъезд фактический, а не аллегорический, был вызван именно революцией, именно крушением привычного для нас мира… Разумеется, возможность писать по-своему, думать и жить, как хочешь, пусть и без пайков, без разъездов по заграничным конгрессам и без дач в Переделкине, имела значение первичное. Кто же это отрицает, кто может об этом забыть?
Но не все этим исчерпывается, а если бы исчерпывалось, то действительно осталось бы нам только «плакать на реках вавилонских». Однако слез нет и плакать не о чем».
В этом и весь Адамович. В отличие от тех, кто сражался в рядах Белой армии и умирал за Россию, и покинувших ее далеко не по своей воле, он эмигрировал ради самого себя в 1923 году. И, к огромному сожалению, в Париже он стал более европейцем, чем русским. И делу возрождения исторической Российской Империи, Самодержавия и Православие его наследие, увы, никак помочь не может.
