Автор: Александр Гончаров
Памяти Константина Леонтьева
Экие забавники были древние греки! Они только для выражения любви придумали множество терминов: эрос (ἔρως), агапэ (ἀγάπη), филия (φιλία), сторге (στοργή), людус (λοῦδος), прагма (πράγμα), да еще и филавтия (φιλαυτία) на закуску. Впрочем, здесь перечислины только самые известные, на самом деле их было значительно больше.
У русских с кодификацией возникли проблемы. У нас любовь к женщине, ребенку, Родине, пирожкам с яблоками, научному исследованию или же к рыбалке выражается всего лишь одним и тем же словом – любовь.
Для узкой рациональной эллинской души все надо было разложить по лингвистическим полочкам, распределить и доставать по мере надобности. Русскому же сердцу казалось вполне нормальным распространить любовь на целую Вселенную: от домашней кухни и до далеких звезд.
Однако между русскими и греками имеется и общее. В России и Элладе нашли то, что любовь ограничивает, ведь, извините, сдобой и объесться можно, а упиваясь любовью к самому себе – остаться одиноким и заброшенным.
Великий Эсхил (525 до Р. Х. – 456 до Р. Х.) знал о чем писал:
Кто скажет,
что до земли
Дела нет небесам,
До попранных дела нет
Святынь богам, – дерзкий, лжет!
С потомков взыщет мзду
За святотатство бог,
За буйство жадных вожделений,
За пресыщенное надменье.
Во всем блюди меру ты! Малых благ
Долей будь доволен
В сердце смиренномудром.
Всех сокровищниц златом
Не откупится гордый,
Кто великий возмнит алтарь
Вечных правд ниспровергнуть.
Русские же научались у святых отцов и учителей Церкви. Например, преподобный Никита Стифат наставлял: «Вводимым в жизнь добродетельную к исполнению заповедей и избежанию грехов содействует страх мучений вечных. Тем же, которые чрез добродетель достигли до созерцания славы Божией, – иной, подобно тому, сопутствует страх, крайне страшный им из любви к Богу, страх чистый, который и содействует им к неуклонному пребыванию в любви Божией, так как они боятся страшного от нее поскользновения».
Конечно, святой Никита и Эсхил говорят о высшем страхе – страхе перед Богом, но и в привычном нам житие-бытие страх полезен, ибо он не позволяет нашей любви к чему-то вырваться из-под контроля ума и воли.
Но оставим попечение о житейском, поговорим о том, что до сих пор мучает российское общество и цивилизацию Русского Мiра, то есть о революции.
Революцию лучше всех философов понял Константин Николаевич Леонтьев, живший в уже далеком (как кажется!) XIX веке. Он считал ее не одномоментным социальным переворотом, а процессом, который стирает все особенности народов и государств, приводя их к единому знаменателю. Если угодно, то революция через насилие и кровь или же тихой сапой выборов и пропаганды превращает все в деспотат серости – «скверны», как любят отмечать некоторые популярные ныне мастера «фэнтази».
Удивительно, но Леонтьев, прозревший, что даже сугубо национальная революция с упором на сохранение и преумножение оригинальных черт, ведет к всеобщей скверне, говорил о своем незнании причин процесса («Национальная политика как орудие всемирной революции»): «Как это люди ищут одного, а находят постоянно совсем другое? Я намереваюсь начертить краткую политическую историю этого великого и почти всеобщего самообмана, но не берусь объяснять те внутренние, душевные процессы (у главных ли политических деятелей нашего века, или у целых тысяч и миллионов ими руководимых), процессы – которые могли бы дать ключ к уразумению этой не только странной, но даже страшной истории.
Для меня самого это остается самой таинственной психологической загадкой, которую разрешит только время и упорная, свежая мысль».
Однако ответ лежал на поверхности и самое главное – Константин Николаевич его нашел и записал, только в другой своей статье – «Страх Божий и любовь к человечеству. По поводу рассказа гр. Л. Н. Толстого: «Чем люди живы»?».
Вот что выявляет Леонтьев: «…та любовь к людям, которая не сопровождается страхом пред Богом (или смирением перед церковным учением), не зиждется на нем, этим страхом иногда даже не отсекается (как случилось у наказанного Ангела графа Толстого), – такая любовь не есть чисто христианская, несмотря на всю свою видимую привлекательность, на искренность порывов, несмотря даже на несомненную практическую пользу, истекающую для страдальцев земных от действий такой любви…
Эта очень простая, односторонне-своевольная, гордо-болезненная любовь к человечеству, шаг за шагом в иных сердцах (особенно юных), превращение за превращением, может очень легко довести до забвения всех других сторон христианского учения, – даже до ненависти к ним, к этим «сухим и как бы унизительным, скучным сторонам», до ненависти к покорности, к смирению, к страху, к воздержанию. На этой же степени превращения до кровавого нигилизма, до зверств всеразрушения остается уже мало поприща. Кто смелее, кто злее, кто бессовестнее, нередко даже кто глупее, тот готов».
Во все эпохи люди жили по-разному, часто города были переполнены нуждающимися и бедными. И эту несправедливость осознавали и думали над тем, как ее победить.
Любовь к революции – всеобщему равенству выросла из моментов передумывания. Но ее не ограничили Страхом Божиим. И не возник вопрос: «А если все разрушить до основанья, то что будем затем? Насколько новый дивный мир окажется лучше?»
Революция 1917 года пробудила в нас животных. Древние греки свои виды любви в той или иной степени привязывали к половому чувству. Так вот в России оно разнуздалось. Грех стал не просто привлекательным и дозволительным, но и доходным, отравляя в своем усреднении и совесть, и чистую любовь.
У социолога Питирима Сорокина (1922) находим: «Особенно огромная была роль в этом деле Коммунистических союзов молодежи, под видом клубов устраивавших комнаты разврата чуть не в каждой школе. Большое значение имели и «детские колонии», «детские приюты», «детские дома», где вольно и невольно дети развращались.
(Мудрено ли поэтому, что дети двух обследованных колоний в Царском селе оказались сплошь зараженными гонореей. Летом этого года один врач рассказал мне такой факт: к нему явился мальчик из колонии, зараженный триппером. По окончании визита он положил на стол миллион рублей. На вопрос врача, откуда он взял деньги, мальчик ответил спокойно: «У каждого из нас есть своя девочка, а у девочки есть любовник – комиссар». Эта бытовая сцена довольно верно рисует положение дела.)
Представление о положении дел дают хотя бы следующие цифры. Девочки, прошедшие через распределительный центр Петрограда, откуда они распределяются по колониям, школам и приютам, почти все оказались дефлорированными, а именно из девочек до 16 лет таковыми было 96,7%; из девочек до 9 лет – 8%!».
Скверна усредняет, но кто сказал, что она исцеляет, а не губит? И тот же Леонтьев предупреждал: «Господство средних людей, несомненно оживляя на короткое время устаревшие общества, приводит, однако, очень скоро эти общества к гибели государственной и культурной. – Это господство, усиливая кратковременно социальную динамику, – нарушает очень скоро все условия, благоприятные социальной статике».
Вот он – истинный закон, по которому СССР и рухнул через 74 года после революции. Товарищ Горбачев и его сотоварищи не являлись титанами зла. Это были обыватели, получившие хорошее советское образование, и мечтавшие о власти. Но вышедший из скверны скверну же и губит или же сам поглощается ею.
Любопытно, но в революции на начальном ее этапе побеждает не самый талантливый вождь, а самый серый.
Французский Робеспьер кончил жизнь на гильотине, – его убрали те, кто был и глупее, и хуже его. Российский «Робеспьер» тоже завершил земной путь плохо – получил ледорубом по голове в мексиканском Койоакане, – выиграл товарищ Сталин, которого Л. Д. Троцкий ни в грош не ценил.
Сталинский СССР воплотил в себе в полной мере мечту утопистов о равенстве. Даже элита в духовном плане ничем не отличалась от простонародья, разве что кушала больше и лучше, да проживала не в бараках. Фактически, в едином концлагере сидели и зэк под Тикси и «отец народов» в Кремле, пусть камеры и отличались уровнем комфорта.
Зэк выживал в лагере, если не слишком унижался и не слишком выпендривался – непокорных всегда убивали по простому принципу – «нечего высовываться». Но и большевики-ленинцы выживали по данному же принципу. Хотя иногда и он совершенно не помогал ни на зоне, ни в новой сталинской «высотке».
Товарища Сталина одни почитают великим мудрым вождем, а другие называют страшным тираном. А он ни тем, ни тем и не являлся.
Иосиф Сталин обладал важнейшей свойством революционера – любовью к компромиссам. Он непременно держал руку на пульсе мнений основных партийных кланов. А когда какой-либо лидер или клан вдруг рвался возвыситься, то с помощью других (более слабых) партийцев их подвергали остракизму с последующим закланием.
Троцкий, Зиновьев, Бухарин потому и проиграли, что не умели подстраиваться под партийную серость. Ну а борьба внутри ВКП (б) шла не из-за Страха Божьего, но по причинам страха элементарного животного, который пожирает и любовь, и почтение, и благодарность.
Товарищ Сталин легко сдал на расправу и верных ему Ягоду, Ежова и Абакумова, ибо так захотели испуганные кланы. Мастер компромисса, чего уж там говорить. Он потом в 1949-1950 гг. позволил расправиться и над «ленинградцами» – Николаем Вознесенским и Алексеем Кузнецовым, которых сам ранее (1948) записал в свои приемники.
Кстати, и лично преданного ему «мажордома» Николая Власика в 1952 году Сталин тоже слил ради умиротворения клановых аппетитов.
Вообще, вся гигантская машина репрессий в СССР – это механизм кровавого компромисса, позволявший кому-то делать карьеру, кому-то получать новое жилье, кому-то банально мстить врагам. Никакого особо зловещего и инфернального смысла в репрессиях не было (по мнению исполнителей) и здесь как раз и скрыта их скверна и инфернальность. Именно в образе пошляка, обывателя и серой безличности бес являлся Ивану Карамазову в романе Федора Михайловича Достоевского.
Любовь к человечеству без Страха Божьего ведет к революции. Любовь к революции без Страха Божьего доводит до террора и любви к компромиссам ради выживания. В итоге образуется серый социум – скверное общество, усиленно пожирающее плоды цивилизации и ведущее ее к гибели.
Если бы революционеры имели Страх Божий, то они бы и революционерами перестали быть, как Лев Тихомиров. Любовь со Страхом Божьим заставляет искать причины несовершенства общественного устройства внутри человека, в грехе, в сердечной черствости. Любовь без Страха Божьего считает, что она все может, а потому и владеет силами, чтобы изменить среду и самого человека одни махом.
Скверна, однако. Эсхил это понимал, но понимаем ли мы?..
