Автор: Елизавета Преображенская
Михаил Васильевич Нестеров был десятым ребенком в патриархальной семье уфимского купца-галантерейщика. Несмотря на такое количество детей, 8 братьев и сестер Михаила Васильевича умерли в детстве, да и сам он был слабым мальчиком, едва не умер в двухлетнем возрасте. Мать часами молилась у его кроватки образу Тихона Задонского, и мальчик выжил. По стопам отца мальчик не пошел, купеческую династию не продолжил, с детских лет его влекло иное призвание – живопись, к которой у него несомненно был талант. Без восторга воспринял строгий отец выбор сына, но перечить не стал. Мальчик серьезно взялся за учебу. Учился он вдали от отчего дома — в Москве и Петербурге, — но успех и слава всё не приходили.
На родине в Уфе Михаил однажды встретил на городской лотерее двух незнакомых барышень. Одна из них его просто поразила: «Лицо цветущее, румяное, немного загорелое, глаза небольшие, карие, не то насмешливые, не то шаловливые, нос небольшой, губы полные, но около них складка какая-то скорбная даже тогда, когда лицо оживлено улыбкой очень особенной — наивной, доверчивой и простодушной… Голос приятный, очень женственный, особого какого-то тембра, колорита», — вспоминал художник.
Только через некоторое время Михаил узнал через общих знакомых, что барышню зовут Мария Ивановна Мартыновская. Вместе с овдовевшим братом и племянницей она приехала в Уфу из Москвы. Летом Михаил и Мария часто виделись, участвовали в различных городских увеселениях и мероприятиях, однако пришла осень и настало время отправляться на учебу в Москву. Долгая разлука не положила конец зародившимся чувствам, напротив, по возвращении в Уфу они стали еще крепче. Робко начал Михаил Васильевич разговоры о своей возможной женитьбе, но родители и слышать ничего не желали. Сын – вечный студент, без особенных успехов в живописи на тот момент, его возлюбленная – бесприданница: «С приездом домой нахлынули с новой силой все те чувства, которые я испытал впервые в предыдущее лето. Начались опять незабываемые дни радостей и новых огорчений, и чем этих огорчений было больше, тем и радости были сильнее. Родители мои и слышать ни о чем не хотели, и мне стоило огромных усилий, чтобы выдержать то противодействие моему намерению жениться на любимой мною девушке, которое все сильнее и ярче разгоралось в семье. Каждое свидание наше стоило нам обоим много горечи, много мук. Лето прошло как в угаре, прошло быстро — и вот новая разлука, неизвестно, надолго ли… Надежды мало, но взаимные клятвы придают силы, веру, а следовательно, и надежду. И я опять в Москве, в училищном водовороте, в непрерывной переписке с Уфой».
Еще один год разлуки прошел, а чувства к Марии Ивановне никуда не исчезли. Тогда молодые люди решились на отчаянный для тех лет шаг: женитьбе без родительского благословения. Михаил на тот момент окончил учебу с хорошими результатами. Мария Ивановна приехала к жениху в Москву. 18 августа 1885 года состоялось скромное венчание: «Свадьба была донельзя скромная, денег было мало. В церковь и обратно шли пешком. Во время венчания набралось поглазеть в церковь разного народа. Невеста моя, несмотря на скромность своего наряда, была прекрасна. В ней было столько счастья, так она была красива, что у меня и сейчас нет слов для сравнения. Очаровательней, чем была она в этот день, я не знаю до сих пор лица… Цветущая, сияющая внутренним сиянием, стройная, высокая — загляденье! А рядом я — маленький, неуклюжий, с бритой после болезни головой, в каком-то «семинарском» длинном сюртуке — куда как был неказист. И вот во время венчания слышу справа от себя соболезнования какой-то праздно глазеющей старухи: «А, ба-а-тюшки, какая она-то красавица, а он-то — ай, ай, какой страховитый!»
Во время свадебного застолья случился эпизод, который тогда все сочли дурным предзнаменованием: «После венца мы собрались все у сестры жены. Стали обедать. И в самый оживленный момент нашего веселого пирования бывшего на свадьбе доктора-акушера вызвали из-за стола к больной. Вернулся — опоздал, больная уже умерла… Все это тогда на нас произвело самое тяжелое впечатление, конечно, ненадолго, но хорошая, веселая минута была отравлена. В душу закралось что-то тревожное…»
Предчувствия не обманули. Всего год прожила с тех пор прекрасная невеста Михаила Васильевича. И все же этот год был наполнен настоящим счастьем, несмотря на то что жила новая семья предельно скромно: «Жена тоже что-то начала делать. Мы жили так скромно, как больше нельзя. Наступала осень, за ней зима, а у нас и теплого платья еще не припасено… Ну да ничего, зато мы молоды, нам по двадцать три года, любим друг друга. И действительно, появились кое-какие заказы, иллюстрации. Мы немного ожили… Славно жилось тогда нам. Однажды я узнал, что весной, в мае, я буду отцом. Стали строить планы, один другого увлекательней, наивней. И как тут была оживлена, изобретательна будущая счастливая мать!»
В конце мая у четы Нестеровых появилась дочь Ольга, а спустя несколько дней скончалась от послеродовой горячки Мария Ивановна: «27 мая утром жене стало худо, и мы с ней отправились к заранее ею выбранной, по особой рекомендации, акушерке, где она и должна была остаться. День прошел в страданиях, к вечеру же Бог дал дочь Ольгу. Этот день и был самым счастливым днем моей жизни… Я бродил, помню, по набережной Москвы-реки, не веря своему полному, абсолютному счастью, упиваясь им, строя в своем восторженном состоянии планы — один другого счастливее, радостнее. Так было до следующего утра… А утром… утром я узнал, что появились за ночь тревожные признаки. Был вызван доктор, вышел от больной серьезный. По лицам окружающих было заметно, что что-то неладно. Жена, к которой меня наконец пустили, сильно за ночь и день изменилась, осунулась, мало говорила. Позвали лучшего тогда в Москве профессора Чижа. Он вышел мрачный, я стал догадываться… Всю ночь молился. Рано на рассвете был у Иверской. Быть может, впервые понял все, молился так, как потом уже не молился никогда. И Бог не оставил меня, не отнял у меня веры в Его величие, не ожесточил души моей, а просветил ее Своим Светом… Было тогда воскресенье, Троицын день, ясный, солнечный. В церкви шла служба, а рядом, в деревянном домике прощалась с жизнью, со мной, со своей Олечкой, с маленькой Олечкой, как она звалась заранее, моя Маша. Я был тут же и видел, как минута за минутой приближалась смерть. Вот жизнь осталась только в глазах, в той светлой точке, которая постепенно заходила за нижнее веко, как солнце за горизонт… Еще минута, и все кончилось. Я остался с моей Олечкой, а Маши уже не было, не было и недавнего счастья, такого огромного, невероятного счастья. Красавица Маша осталась красавицей, но жизнь ушла. Наступило другое, страшное, непонятное. Как пережил я эти дни, недели, месяцы?»
Похоронили Марию Ивановну на кладбище Данилова монастыря. Пережить горе и не сойти с ума помогала живопись, в которую художник уходил с головой. Часто писал он на своих полотнах образ своей первой любви и своей так рано ушедшей первой супруги. Она была запечатлена скромной трогательной невестой с цветами в волосах, она же – грустная боярышня в кокошнике, она же – Христова невеста: «Тогда же явилась мысль написать «Христову невесту» с лицом моей Маши… С каким сладостным чувством писал я эту картину. Мне чудилось, что я музыкант и играю на скрипке что-то трогательное до слез, что-то русское, быть может, Даргомыжского. В этой несложной картине тогда я изживал свое горе. Мною, моим чувством тогда руководило, вело меня воспоминание о моей потере, о Маше, о первой и самой истинной любви моей. И еще долго на стенах Владимирского собора я не расставался с милым, потерянным в жизни и обретенным в искусстве образом. Любовь к Маше и потеря ее сделали меня художником, вложили в мое художество недостающее содержание: и чувство, и живую душу — словом, все то, за что позднее ценили и ценят люди в моем искусстве».
В жизни художника были потом еще другие женщины, жены, музы, но теплую память о своей Машеньке он хранил до конца своих дней. В 1906 году он пишет в письме к дочери Ольге:
«Дорогая моя Олюшка! Сегодня в полдень минуло 20 лет, как не стало нашей Мамы. Я только что приехал из Данилова монастыря, где отслужили панихиду, убрали могилу, вымыли памятник, и передо мной прошли как живые памятные страшные дни 1886 года. Ах! Как все это больно было и тяжело… И оба мы с тобой были тогда одинако[во] беспомощны. Помолилась ли ты сегодня о Маме? Вчера я был в Петровском парке, прошел около церкви, в которой венчали нас, а потом мимо дома в Зыковом переулке, где жила и живет беднота и где жили мы с мамой перед свадьбой. Цел и домишко, цел и чердачок в одно окно, где прожива[л] я. Все прошло, все миновало!.. Я стал «большой», стал «известный художник», а счастлив ли я?..»
Дочери Ольге, которая со временем станет музой отца и будет часто появляться на его картинах, была уготована страшная судьба. Оставшись без матери, она до 12 лет воспитывалась у родственников отца, а затем поступила в Киевский институт благородных девиц. Там девочка заразилась от одной из воспитанниц скарлатиной. Болезнь протекала очень тяжело, пять месяцев Оля была между жизнью и смертью, девочка начала глохнуть, возникло осложнение на почки. Чтобы сохранить слух, врачам дважды пришлось делать трепанацию черепа. В это время отец пишет знаменитый портрет Ольги, а сама она вспоминала об этом так: «Портрет написан во время мучительных головных болей и между двумя трепанациями черепа. Отец будто умышленно подчеркнул болезненную бледность, «бесплотную» худобу фигуры, прозрачность рук. Не была я такой даже перед трепанацией. Вы хорошо знаете, что в своих изображениях женщин отец всегда предпочитал моменты душевного одиночества, грусти или обреченности… Да и настроение было обычное для того времени – нервное, киевское».
Из-за проблем со здоровьем Ольга Михайловна так и не исполнила свою мечту, не стала художницей, хотя талант к живописи у нее был. В 1911 году она вышла замуж за юриста Виктора Николаевича Шрётера, в страшном 1918-м появилась на свет их дочь Ирина. После революции Ольга, как и ее отец, остались в России. Жили очень бедно, но как-то справлялись. Трагедия разыгралась в 1937 году. По доносу арестовали и расстреляли Виктора Шрётера, а его супругу отправили в печально известный АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Лагерь смерти был основан даже не для тех, кого лживо обвиняло позорное советское «правосудие», а для их родственников, в данном случае — жен. Три года провела Ольга Михайловна в этом аду и вернулась по ходатайству Екатерины Пешковой в 1941 году полным инвалидом. В 1942 году скончался Михаил Васильевич, Ольга Михайловна умерла в 1973 году. После лагеря она так и ходила на костылях до конца своих дней.
